Он не стал ничего уточнять. Показал мне указательный палец-сардельку, дескать, сейчас, подожди минуточку, влил в себя всё то, что оставалось в бутылке, нарыл в карманах потёртой шофёрской кожанки сигареты, выбил из пачки одну и, вставил в рот фильтром наружу. Потом стал шарить по карманам. Коробок нашёл, но тот оказался пустым. Я поторопился прийти малому на помощь. Выдернул из его рта сигарету, вставил её правильно и, проигнорировав огромными буквами выписанный на стене запрет «В боксе не курить», щёлкнул своей боевой, украшенной цитатами из «Dragon rouge» Великого Гримуара, зажигалкой.
После первой затяжки Игошин, глядя куда-то вдаль, произнёс философски:
— Жизнь.
— Жизнь, — охотно согласился я.
— Да что ты знаешь-то про жизнь, мурзилка? — держа меня чёрт знает за кого, хмыкнул Игошин. Отогнал дым от глаз и вновь затянулся.
Первая звезда на борту, поразился я мысленно, а гонору столько, будто бомбу на Хиросиму сбросил. Неужели банальный наезд на пешехода разгадке жизни равносилен? Не верю. Ну, понял, как она хрупка. Ну, убедился, что не автор пьесы, а статист. Не более того. А туда же, елки-палки, — в мыслители.
И почему-то в тот миг всплыло у меня в голове (что к чему? откуда что?) определение Шекспира: «Жизнь — история, полная галиматьи, не имеющая смысла и к тому же рассказанная дебилом». Однако делиться этим мощным откровением с беднягой я не стал, а произнёс в рамках роли:
— Про жизнь, Валера, одно знаю: бывает застрахованная, а бывает — нет.
— Во, голова два уха, я ему про одно, а он мне про другое, — кисло ухмыльнулся Игошин и разочаровано махнул рукой. Да так мощно махнул, что сигарета вырвалась из пальцев и отлетела к убитой аккумуляторной батарее. Стояла там такая невдалеке.
Поднимать бычок Игошин не стал, полез в карман за пачкой, и на этот раз — о, чудо! — сигарету вставил правильно. Я вновь подсунул ему зажигалку и, поскольку вся эта возня стала уже мне надоедать, спросил без мадригальных блёсток:
— Правда, что девка сама под колёса бросилась? Или врут?
Он дёрнулся, как от удара плетью, но быстро взял себя в руки. Потянулся к огню, прикурил, после чего, презрев правило «о мёртвых либо хорошо, либо никак», разразился витиеватым ругательством, которое закончил словами:
— Наркоманка хренова.
— Наркоманка? — удивился я. — С чего ты это взял?
— Люди сказали. Всё, слава яйцам, видели, всё слышали. Говорят, обкуренная была в умат. Как есть обкуренная. Стоит главное такая никакая, бормочет, забалдела я, мол, забалдела, офигеть как забалдела. А потом как кинется сучка.
После этих слов Игошин вытянул руки.
— Видишь, как дрожат. Сколько дней прошло, а до сих пор дрожат. Нервы, мать их, ни к чёрту. Как, скажи, тут за баранку садиться?
— Может, нервы, а может, — я указал на пустую бутылку, — от бухла паршивого трясёт. — И уже вставая, посоветовал: — Притормози с этим делом, глядишь и отпустит. Не в праве настаивать, но ты попробуй.
Игошин обиженно замотал головой.
— Чудак человек, я ему про одно, а он мне про другое. — И несколько раз ударил себя кулаком в грудь. — Душа, душа болит.
— Не повод, — заметил я. — Ни в чём не виноват, так какого кирять по-чёрному?
— Ага, не виноват, — понуро протянул он, — Не виноват-то, не виноват, а только… Когда бы я за куревом возле «Баргузина» не остановился, может, и не сбил бы дуру.
На эту чушь я ему ответил так:
— Если бы ты, Валера, за куревом тогда не остановился, то на тракте с маршруткой — лоб в лоб. И девять трупов как с куста.
— С чего ты взял?
— А ты с чего?
— Ну…
Пока он соображал, а соображалось ему по известной причине очень и очень туго, я успел сказать:
— Между «могло бы не случиться» и «могло бы случиться что-то похуже» стоит знак равенства. И тут, Валера, не угадаешь. Ибо, как мне тут одна шибко умная дама сказала, а ей в свою очередь Александр Сергеевич Пушкин, человеческая жизнь устроена таким образом, что от судеб защиты нет. А на «нет» и суда нет.
Этими словами и завершил разговор. Отряхнул джинсы, махнул впавшему в ступор Игошину — давай, парень, бывай, и пошёл на выход. Всё, что хотел от него услышать, услышал. На психотерапию же не было ни времени, ни желания. Подумал, взрослый мальчик, справится сам. Тем более что тропинку через болото я ему вроде как указал.
Едва отъехал от проходной, позвонила Лера.
— Шеф, вас ждать или можно линять? — спросила она.
— Ждать, — приказал я. — Уже еду.
— Но, шеф, начало седьмого.
— Нам с тобой, подруга моя, нельзя расслабляться. Никак нельзя. Мы с тобой должны торопиться делать добрые дела.
— А куда, шеф, торопиться-то? — задала Лера резонный вопрос.
— Куда? — Я многозначительно хмыкнул. — Раньше я тоже думал что некуда, теперь думаю по-другому. — Притормозил на красный сигнал светофора и объяснил: — Видишь ли, Лера, я тут недавно услышал, что не вся первичная энергия при Большом взрыве перешла в материю. Часть не перешла.
— И что с того?
— А то, что оставшаяся энергия в любой момент может перейти в материю. Бабах, и второй Большой взрыв расфигачит нашу уютную Вселенную. Кому мы с тобой после этого поможем?
— Прекратите издеваться, шеф, — хрюкнув, потребовала Лера, и прежде чем отключиться приказала: — Зарулите по дороге в какой-нибудь магазин, плюшек купите, новый чайник опробуем. И ещё молока возьмите, у нас тут кошка.
— Какая ещё кошка? — опешив, спросил я, но ответа не услышал. Моя верная помощница уже отключилась.
Не желая выглядеть занудой, перезванивать я ей не стал и, как только загорелся зелёный, сразу покатил к супермаркету. До него было двести метров, тридцать секунд езды и десять минут на то, чтобы куда-нибудь припарковаться.
С покупками я управился быстро, гораздо дольше простоял у кассы. Впереди стоящие затарились так основательно, будто ожидали наступления ядерной зимы. Я же в корзину помимо заказанных Лерой плюшек и молока (которое, кстати, неприятно удивило новой ценой), кинул только тортик, буханку хлеба и палку колбасы. Торт — для сладкоежки Леры, хлеб и колбасу — для себя любимого.
На выходе из супермаркета случилась катастрофа: столкнулся с кефирно-валидольного вида старушенцией. Шла впереди, внезапно наклонилась шнурок на кроссовке завязать, и тут я, не выдержав дистанцию, коленом ей в корму. Чуть не распласталась. Прихватив её за немаркого цвета плащик, я горячо-искренне извинился и кинулся поднимать апельсины, которые посыпались из её пакета с портретом Чебурашки в берете команданте Че. А когда протянул ей эти три омерзительно-оранжевых шара, тут-то и заметил, что у моей охающей-ахающей бабуленции на одной руке шесть пальцев, а на другой — четыре. Заметил и сам охнул-ахнул:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});