Читать интересную книгу Искатель 5/1990 - Евгений Гуляковский

Через его истончённую кожу он ощущал малейшую неровность почвы, запахи травы и камней. Возможно, теперь нос у него находится в хвосте.

Он перестал удивляться чему бы то ни было, в конце концов есть предел, который способна выдержать его психика.

Он его перешёл. Ради чего? Этого вспоминать не нужно. Если не вспоминать, то, напившись воды, можно будет опять вернуться в пещеру, чтобы спать, чтобы не помнить, чтобы забыться… «Зачем же тогда начинал?» — спросил его голос укрытого за толстыми складками кожи сознания. «Я не знал, что это будет так страшно», — ответил он голосу. И голос замолк, отступился на время, оставив его один на один с новой жестокой судьбой.

Вода в озере, как всегда, выглядела совершенно прозрачной и, как всегда, отражала какой-то другой, не существующий на самом деле берег. Он молил, чтобы она оставалась такой, пока он не напьётся. И озеро вняло его мольбам. В нём не отразилось ничего, когда его морда с трёхметровой высоты обрыва слепо ткнулась в поверхность воды. Роман лакал жадно, захлёбываясь и повизгивая от наслаждения. Ему хотелось выпить всё озеро. Напившись, он ощупал голову передней парой своих шести лап, голова показалась ему почти нормальной. «У меня должно остаться хотя бы лицо», — сказал он кому-то незримо присутствующему рядом с каждым из нас, оценивающему наши возможности и предел, на который мы способны.

Очевидно, этот невидимый судья так не считал, потому что носа Роман не обнаружил вообще, а узкая трубчатая пасть с мелкими треугольными зубьями, похожими на полотно пилы, вряд ли принадлежала человеческому лицу…

Отвалившись от воды, он ощутил чудовищный голод. Роман уже осознал, что стал чудовищем, и понял теперь, каким бывает голод чудовищ. Он представил себе горы мяса, груды трепетной добычи, пробиравшейся сквозь лес, и его чуть не вырвало от отвращения.

Тогда он подумал о соках, струящихся в жилах растений, и это было уже гораздо лучше.

Он нащупал кончиком хвоста великолепно пахнущие, сочные стебли каких-то растений и набросился на них с неописуемой жадностью.

Роман пасся на лугу весь остаток ночи, стараясь думать лишь о том, какое неизведанное ранее наслаждение может доставлять чудовищу его пища. Он обнаружил, что его трубчатая пасть великолепно приспособлена для перемалывания растительных стеблей, в глубине гортани и на языке оказались нужные для перетирания травы костяные наросты. Его организм устроен не так неразумно, как показалось вначале. К утру, когда чувство голода значительно поутихло, ему стало легче мириться со своей новой судьбой.

Наевшись, он завалился спать прямо на лугу, возле озера, немало не заботясь об окружающих опасностях. Его бронированная шкура должна была служить неплохой защитой, к тому же он чувствовал в своих мышцах силу, способную сокрушить любого врага. Его желания и ощущения чрезвычайно упростились, а человеческих воспоминаний он тщательно избегал, поскольку они мешали пищеварению. Сон также упростился, стал тёплым, бездумным и приятным. Растений на лугу было много, о чём ещё беспокоиться? Остальное его не касалось.

Чудовище обязано вести простую инстинктивную жизнь. Этим он, по крайней мере, отомстит тем, кто проделал с ним такую мерзкую штуку. Впрочем, неизвестно ещё, так ли уж плохо с ним поступили. Человеку гораздо трудней добывать себе пищу. Одежда и прочие блага цивилизации, по-видимому, не имеют теперь к нему ни малейшего отношения.

Перед тем, как заснуть, он восхитился глубиной собственных мыслей.

Перед закатом, когда жара спала, Роман проснулся и отправился на водопой.

У дерева он нашёл ключ, вода, оказалась горькой, как слёзы, и всё же, не в силах преодолеть лень, он напился из него. Ничего больше не болело, ничего его не тревожило. Вот только вода напоминала о чём-то неприятном.

Что-то в нём тем временем зрело. Что-то происходило в глубинах его огромного существа. Кровь чуть быстрей струилась по жилам, чуть осмысленней и трагичней стал взгляд огромных воловьих глаз, так хорошо приспособленных для того, чтобы отыскивать ночью кустики вкусной травы и видеть то, что творится за лугом, в соседнем лесу… «Если ты перестал быть человеком — это ещё не значит, что мир изменился. Могла измениться лишь твоя точка зрения на него», — сказал в глубине Романа знакомый голос. В первый момент мысль показалась ему красивой, но слишком сложной для восприятия, и тогда он спросил у голоса, позволяя вовлечь себя в беседу, последствия которой было трудно предвидеть.

«Ну и что ты хочешь этим сказать?»

«Только то, что если ты стал равнодушной, тупой и неторопливой скотиной, это вовсе не означает, что она перестала надеяться. Перестала ждать от тебя помощи!»

«Меня для неё больше нет, понимаете, нет!»

«А кроме себя самого, ты уже ничего больше не можешь воспринимать?»

«Оставь меня в покое. Помолчи», — попросил Роман устало.

«Хорошо. Я помолчу, — согласился голос. — Жри свою траву».

Это Романа задело, он надеялся, что его долго будут переубеждать, и он сможет блеснуть недавно приобретённым остроумием. Обиженный, он улёгся среди мокрой травы, но сон впервые не коснулся его глаз. Сознание оставалось кристально ясным, и где-то вне его, над всем этим полем, над старым деревом, над озером, над всем миром, родился необычный, едва слышный для него звук — словно огромные часы тикали, отсчитывая секунды, те самые, что никогда потом не возвращаются обратно.

Роман тяжело вздохнул, встал и прошёлся по лугу без всякой цели. Остановился под деревом. У его корней поблёскивал знакомый предмет. Рукоятка меча без лезвия. Он попытался поднять её. Лапа загребла целый ворох земли и травы, словно ковш экскаватора. Тогда он тщательно просеял землю между когтей, и рукоятка, отделённая от мусора, осталась лежать в его негибкой лапе, снабжённой круглыми кожными наростами. Внутри такого «блюда», в центре его лапы и лежала теперь рукоятка. Она показалась ему совсем крошечной, обломком детского меча. Но что-то, поразившее его в самое сердце, заставило повернуть рукоятку к солнцу и отодвинуть от морды на такое расстояние, чтобы оба его новых зорких глаза смогли рассмотреть на ней каждую трещинку, каждую деталь рисунка… Невиданные бронзовые животные переплелись в едином порыве схватки, наверно, это были львы чужого мира… У них было по шести могучих когтистых лап, шишковатая голова с вытянутой мордой, покрытая мелкой чешуёй кожа, а длинные, гибкие хвосты сжимали рукоятки мечей…

— Львы не жрут траву, — растерянно пробормотал Роман, на веря уже ни одному слову своего нового утробного голоса.

— Велика должна быть слава тех, чьи изображения вырезают на рукоятках оружия.

Словно какая-то глухая преграда лопнула в голове Романа, и в неё вползли вздохи и шорохи леса, шёпот воды в озере, отчаянный крик жертвы, настигаемой в лесу неизвестным хищником, удары оружия и свист стрел, вот уже вторую неделю бьющихся в неравном бою россов, истекающих кровью у подножия скалы летунгов, предпочитающих умереть, чтобы кровью смыть нанесённое их племени оскорбление.

Конечно, он может продолжать жевать траву, но оскорбление нанесено не только племени россов. Оно нанесено тому, чьё изображение рисуют на рукоятках оружия…

Он не знал, откуда вползают в него эти слова и мысли, разжигающие его ярость и забытую боль. Он лишь открыл глаза и слушал, и узнавал, как много несправедливости в мире, где он бездумно жевал свою жвачку и где часы отсчитывали секунды, быть может, последние секунды надежды для той, что ждала от него помощи так долго…

Их стрелки подошли к заповедной черте, но удар ещё не прогремел, только всё вокруг напряглось в его ожидании, Роман почувствовал, как все его шесть лап наливаются силой. Они были созданы не для того, чтобы ползать по лугу, они предназначались для стремительного бега сквозь заросли, для лазания по скалам, для того, чтобы враги хрипели в их стальных, беспощадных объятиях.

И тогда он понёсся вперёд. Понёсся, как направленная к цели торпеда, всё сокрушая на своём пути. Земля вздрагивала от его прыжков, и на её поверхности оставались глубокие рваные царапины, а Роман всё наращивал скорость, не зная ещё предельных возможностей своего нового тела. Стена леса постепенно превратилась в серую ленту, ветер засвистел в ушах льва нездешнего, чужого мира…

Пробивая головой сплошные, непроходимые заросли, переламывая, как спички, деревья, Роман нёсся вперёд. Но даже теперь, в этом стремительном беге, он не мог оставить процесс, набиравший разгон в его сознании. Процесс понимания. Процесс поиска истины. Ибо слишком уж простая картина складывалась из внешних факторов — картина, которая не могла объяснить всего.

Элию похитили, но эликсир он купил ещё раньше, именно он и никто другой… И вот теперь он превращён в зверя, обладающего чудовищной силой. Для чего и кем? Сам по себе эликсир мог разве что отравить его. Но вмешались какие-то могущественные силы. Что они от него хотели? Что им было нужно? Освобождение Элии? Наверняка существовали для этого более простые способы. Вряд ли вообще их может интересовать подобная мелочь. Значит, за его превращением скрыт иной, непонятный пока смысл.