Читать интересную книгу Хорёк-писатель в поисках музы - Ричард Бах

И с этой мыслью Хорек Баджирон тоже погрузился в сон.

Ему приснился какой-то старинный город — гранитные дома, мощенные булыжником улицы, сходящиеся к центральной площади. И плоские крыши... чем-то смутно знакомые.

Хорек Баджирон стоял один-одинешенек посреди площади и внимал городскому глашатаю — черному, как ночь, хорьку в красной шапочке и золотом шарфе. Глашатай громко читал по широкому пергаментному свитку:

— Ты нашел то, что находил каждый писатель, живший до тебя, и что предстоит найти всем писателям, которые придут после тебя.

Он поднял голову и посмотрел в глаза Баджирону, но продолжал говорить как по писаному:

— Чем больше у тебя идей, тем больше новых идей к тебе приходит.

А Баджи все смотрел на эти крыши за спиной глашатая. Где-то он уже видел такую крышу...

— Ты наделил волшебной жизнью целое племя персонажей. Если ты позовешь, они придут и принесут свои истории, которые ты сможешь облечь в слова.

Глашатай умолк и выжидающе посмотрел на Баджирона:

— Ты приглашаешь их?

— Я? — переспросил писатель. — Кого я должен пригласить? Идеи? Персонажей?

— Ты приглашаешь их? — жестко переспросил глашатай. — Да или нет?

Баджирон растерялся: он не привык, чтобы во сне ему задавали вопросы, да еще и требовали ответа.

— Ну, да, — пробормотал он. — Приглашаю.

Хорек-глашатай пристально взглянул ему в глаза и кивнул:

— Так тому и быть.

Он уверенно скатал свиток и перевязал его темной лентой. Церемония завершилась.

— Так тому и быть, — повторил он совсем другим голосом, ласковым и очень знакомым. И исчез.

Писатель перевернулся с боку на бок. Он еще не проснулся толком и ничего не понимал. Кажется, ему приснился вещий сон. Но что он предвещал? Загадка...

Глава 32

Стебли рогоза у речки Прыг-Вбочки и высокие луговые травы колыхались на вечернем ветерке. Тени холмов протянулись к востоку, навстречу наползающей тьме.

— Как тут красиво, Баджирон, — вздохнула Даниэлла.

Он кивнул.

— Посмотри, какой луг, — продолжала она. — Как ты думаешь, если бы мы пустились вскачь и разогнались как следует, смогли бы мы взлететь? Мы полетели бы на закат. Над лугами и полями, над городами и крышами домов...

Баджирон вздрогнул. Эти слова поразили его в самое сердце. Над крышами домов... Над крышами домов...

Образы полузабытого сна нахлынули на него стремительно, неудержимо. Хорек-глашатай и крыши домов. Ну конечно! То была крыша его родного дома, дома, где он провел свое щенячье детство!

Он крепко зажмурился, стараясь удержать этот образ, не дать ему ускользнуть. Но почему? Почему именно крыша?

«Потому что, — подумал он, — потому что...»

— Баджи? — Даниэлла тихонько окликнула его, стараясь не помешать. — Ты где?

— Одуванчик! — внезапно выкрикнул он. — Лютик!

И тотчас же все они обступили его толпой. Он вспомнил! Он выпустил их на свободу!

«Там, на чердаке, — подумал он. — Они все еще там». Все его друзья, все мягкие игрушки, которые когда-то сшила ему мама.

Даниэлла коснулась поводьев, направив Пыльку поближе к своему спутнику.

— Мы растем, Даниэлла! — объявил Баджирон.

Воспоминания переполняли его, и он чувствовал, что должен поделиться ими немедленно:

— Был ведь не только Стайк! Мама сшила мне целую кучу игрушек. Несколько десятков! Одуванчик и Лютик — это были два братика-жирафа, в желтых пижамках. Я тебе не рассказывал?

Он устремил невидящий взгляд сквозь Даниэллу — в светлые минувшие времена:

— Перед сном я снимал кого-нибудь с полки и брал с собой в постель. И мы вместе смотрели сны. Каждую ночь — чудесные приключения!

Даниэлла улыбнулась, представив себе эту картину.

— Однажды я взял с собой жирафов, — продолжал Баджирон. — Одуванчик сказал: «Давай поиграем, как будто мы отправились в Африку». Но Лютик не хотел в Африку. «Я боюсь, — сказал он. — Там полным-полно диких зверей. Я туда не хочу».

Баджирон улыбнулся и стал вспоминать дальше. На свет рождалась новая история.

— Одуванчик ему говорит: «А ты кто? Ты — жираф! Ты сам — дикий зверь! Ты приехал из Африки!»

А Лютик его и спрашивает: «Что, прямо в этой пижамке?»

Даниэлла рассмеялась. Какая забавная сценка! И как замечательно, что Баджирон обрел в своих солнечных воспоминаниях такую радость!

— А еще у меня была летучая мышь. Удивительная летучая мышь, Бвухлгари. Она отнесла меня в Пушланию, прямо во дворец.

И Баджирон проговорил за нее низким, глуховатым голосом:

— «Ваши величества, позвольте представить вам Бушерона-Бвухлову...»

В глазах его сверкали блики закатного солнца.

— Сколько разных историй, Даниэлла! Сколько историй!

— А твоя мама... Сколько игрушек она...

— Двадцать! Нет, больше! Медведь-Авиатор, Белый Бизон, мой дракон...

— Дракон? — переспросила Даниэлла. — Какого цвета?

— Синий, с волнистыми желтыми полосками...

— Ox...

— А еще — Морской Конек, Ежик, Динозавр, Касатка и Синий Кит, Енот, Зебра...

— Что вы делали? Где вы побывали?

— Мы путешествовали каждую ночь! По всему свету, Даниэлла! Везде, везде! Еще был Петей, гавайский павлин... у него осталось только три перышка...

— Друзья Хорька Баджи, — задумчиво промолвила Даниэлла. — Где они сейчас?

— На чердаке, — сказал он. — До сих пор. Все-все. На чердаке... Там, дома...

Тем же вечером, вернувшись из конюшни, он первым делом бросился к телефону, снял трубку, набрал номер...

— Привет, мама!

В аэропорту Прыг-Вбока приземлился почтовый самолет. Все четыре коробки из четырех прибыли в целости и сохранности, и в каждой сидели старые друзья Хорька Баджи: вышитые улыбки, пуговичные глазки, потертые тряпичные мордочки, аккуратные заплатки. Павлин Петей приехал в коробке номер один. Неразлучные Одуванчик и Лютик — в коробке номер три, а с ними — Зеби и Верблюжонок.

Правда, без волнений не обошлось: на какую-то ужасную секунду Баджирону показалось, что летучая мышь потерялась. Но на самом дне коробки номер четыре...

— Бвухлгари!!!

Черная шкурка выцвела и стала темно-серой, но все было на месте — и мягкие крылья, и пушистая мордочка. Баджирон нажал на бархатное брюшко — летучая мышь тоненько пискнула.

Писатель забыл обо всем на свете. Он снова был маленьким щенком.

— Бвухлгари! Мы будем еще летать? Ты помнишь? Помнишь, моя хорошая?

В том сне он позвал своих старых друзей, пригласил их вернуться. И вот они вернулись — наяву!

В тот же день он повесил для них в спальне полку — такую же, как та, старая. Он прибил ее невысоко, так, чтобы можно было дотянуться лапой, не вылезая из теплого гамака. Наконец-то ему снова приснятся все эти удивительные, давно забытые истории!

Новые книги так и назывались — «Друзья Хорька Баджи».

Первую рукопись из серии Баджирон послал Хорьку Воксхоллу лично.

В день ее прибытия президент Издательского дома «Хорек» отменил все встречи и заперся в своем кабинете на верхнем этаже.

Поскольку сопроводительного письма не было, Вокс-холл начал с титульной страницы, как и поступают все хорьки - читатели.

Страницы потекли в его лапах лепестками экзотических цветов, плывущих в теплом меду.

Вот Баджи скачет в Африку, крепко ухватившись за гривы жирафов-близнецов. Вот он проводит волшебную ночь в Вельде, где все диковинные звери рассказывают ему свои истории.

А потом они расстаются у Великого Водопада, и Баджи первым из хорьков вступает в Неоткрытые Земли. И там ему открывается тайна, которую испокон веку хранили для хорьков дикие звери.

Он испытывает обретенный Дар и возвращается домой, а жирафы снова становятся пушистыми игрушками на полке у его гамака.

И вот, наконец, Баджирон задает свой Последний Вопрос и убеждается в том, что в каждом хорьке воистину скрыта Древняя Дикая Сила.

Воксхолл проглотил книгу на одном дыхании, вернулся к началу и перечитал еще раз — медленно.

Снова добравшись до последней страницы, он отложил рукопись, отвернулся и застыл, глядя в окно.

«Да, — думал он, — надо жить так, чтобы твоя жизнь оставила след в этом мире. Но как этого добиться? Как получается, что писатель где-то там, далеко, касается клавиатуры — а я слышу его здесь? Слышу — и вспоминаю, кто я такой? О, книги... — сказал он себе. — Книги...»

Глава 33

Время от времени, когда Хорек Баджирон поднимал голову к раскинувшимся на западе безмолвным звездным полям, его касалось дуновение какой-то иной, несбывшейся жизни — жизни, которая могла бы сбыться, если бы он все-таки написал свой великий роман.