Читать интересную книгу Собиратели трав - Анатолий Ким

«Я никогда не считал себя важным, всем уступал дорогу, ни у кого ничего не отнял, — что ж, я могу смело смотреть в твои глаза, владетель. Бери меня хоть сейчас и делай со мною что хочешь. Мне не о ком тужить, я ничего не могу потерять кроме того, что ты дал, хозяин. В молодости я умел считать деньги, а потом разучился, потому что много раз на моем веку они менялись и я их терял, оказывается. Под конец я стал собирать деньги не считая, заталкивать их в мешочек, чтобы только был поплотнее комок, потому что мне было приятно, когда бумажек много, пусть старые там или новые, — я ведь не собирался их тратить…»

Много лет он копил эти деньги, вкладывал в тайный мешочек маленькие билетики надежды, — хотел, ощущая их плотную тяжесть, когда-нибудь быть не смешным, не последним среди людей, выпрямить привычную к поклонам шею, — да не сбылась его мечта. «И это, может быть, хорошо, — думал старик, томясь, — потому что перед кем мне гордиться, если надо мною всегда был хозяин и он смотрит теперь на меня зелеными мудрыми глазами…» И До Хок-ро опустил свои глаза, До Хок-ро нашел и поднял с земли кепку, надел на голову и пошел к Камарону.

На пляже люди нехотя вставали с песка, нехотя одевались и медленно уходили с берега, сожалея о прошедшем дне. До Хок-ро шел, печально глядя им вслед: всех их обволакивала теплая паутина, обволакивала, грела, и убаюкивала, и приводила неизменно к смирению старости.

Подойдя к дому, он остановился. Налетел сильным порывом случайный ветер-побродяга, стал раскачивать пыльные листья лопухов. И До Хок-ро вошел в лопухи, огромные сахалинские лопухи, которые были до плеч ему. Они шелестели, копошились под ветром, как бестолковое стадо свиней, кланялись и выпрямлялись, и ветер ударял песчинками в эти широкие, как зонты, продырявленные черные листья. Раздвигая их рукой, старик шел сквозь ветер, несущий песок и звонкие людские голоса. Он глядел на стену дома, и ему казалось, что не он пробирается, спотыкаясь, к стене, а что она движется к нему, тихо шипя под песчаным ветром. И у самой стены он увидел на земле человека. Он лежал, раздвинув чуть в стороны ступни, белевшие на земле, оскалив зубы, и это старику показалось настолько нехорошо, что он чуть не повернулся и не ушел назад. И вдруг тот шевельнулся, открыл глаза и, лежа неподвижно среди лопухов, улыбнулся своей обычной долгой улыбкой. До Хок-ро подошел к нему и присел на корточки.

НОЧНАЯ СТРАЖА

Что-то томило их, что-то мешало им спать в эту душную ночь — то ли кузнечики, забившиеся в щели стен, то ли невнятный призыв жизни, продолжавшийся без них на темном морском берегу. До Хок-ро и его товарищ покинули свои печальные ложа и не сговариваясь, один за другим вышли из дома на воздух. Море прохладно и чисто дохнуло в лицо им, свет всех звезд сосредоточился на них, и они легко понесли на плечах тяжесть беспредельных звездных пространств.

До Хок-ро послушно шел вслед за человеком, имени которого не знал, не знал и цели его, — но снова для старика нашелся тот, кому он мог бессловесно повиноваться, которого он хотел видеть с самого утра, едва лишь осознав себя после временной смерти сна. И, как бывало всегда в его жизни, старик не спрашивал у своего разума, кто же тот человек, которому он беспомощно отдает всю свою действенную сущность — способность идти куда-то, относить и приносить что-то, работать над чем-нибудь не сложным. Он не выбирал тех, с кем сближался, — выбирали его, если находили это нужным, а он всегда подчинялся, находясь в готовности где-то рядом, немного в стороне, чтобы не особенно лезть на глаза человеку.

Они шли по ночному пляжу, черному, как черная исполинская тень, и по рваному краю этой тени призрачно шевелились белые буруны. Тьма берега казалась еще гуще оттого, что там и сям мерцали красные, раздуваемые ветром огоньки, непотушенные остатки костров, у которых вечером сидели поздние любители моря. Они ушли теперь домой, разбрелись парами в темноте, наспех закидав огонь песком, но сухие толстые куски бревен, изъеденные глубоким тлением, трещали и щелкали под ветром, продолжая гореть. Издали эти огни выглядели полнокровными, яркими кострами, и было странно подходить к ним и не видеть сидящих вокруг людей. Чудилось, что они, сговорившись с лукавой целью, только что отбежали в сторону, спрятались в темноту и оттуда следят за теми, кто подходит к огню. Но, может быть, это так и было, а не просто чудилось, потому что тьма пляжа была беспокойна от шатающихся безмолвных фигур, от коротких всплесков сразу же подавляемого смеха, от шепота невидимых губ. и шелеста потревоженной одежды. Чьи-то белые ноги вдруг поджимались, отодвигаясь с пути двух бредущих отшельников; кто-то крепкой рукой отстранял До Хок-ро, не давая ему столкнуться с собой, и на мгновенье сверкали светящиеся зеленые точки на часах. От тлевших бревен звонко отскакивали раскаленные угольки, прочерчивая красную дугу в темноте, и треск при этом был похож на краткий нетерпеливый звук поцелуя.

Нет, было беспокойно на ночном берегу, и не нравилось До Хок-ро, что они, два бездельника, ходят среди этих занятых возней и поцелуями теней, мешают всем и путаются у них под ногами. Лучше бы оставались они на Камароне и полежали бы на прохладном песке, подложив под головы удобные камни, подремали бы под шум моря и пошли бы потом спать. Но спутник молчаливо вел вперед, и До Хок-ро покорно шел за ним.

Недавно они помылись горячей водой, нагрев ее в котле для парки трав, и человек срезал с его бедер потемневшую веревку, на которой когда-то висел мешочек с деньгами. Незнакомец с грустной усмешкой разглядывал эту веревку, утончившуюся от долгого употребления, потом привязал к ней камень и утопил в море. До Хок-ро равнодушно проследил взглядом, как летел камень, трепеща в воздухе веревочным хвостом. Когда разошлись круги на воде, человек сказал:

— Старик, ты собирал деньги, оказывается. Даже ты, старик! Не понимаю: зачем тебе нужны были эти бумажки? Давай лучше собирать траву, это приятнее и вернее. Бумажка может только шелестеть, а трава может сберечь чью-нибудь жизнь. Я тоже был собирателем трав, я знаю.

Что-то острое попало под босую ногу старика, и он клюнул головою во тьму и натолкнулся на спину спутника.

Тот обернулся к нему, освещенный неясным отсветом костра, и придержал от падения за плечи.

— И чего мы бродим, старик, чего? — сказал он, отпустив До Хок-ро. — Пойдем посидим у огонька.

И он подошел к мерцающим головням, припал на четвереньки и стал дуть на красные прожилки полуобгоревшего бревна и прислонять к его потрескивавшей огненной ране случайные щепки и бумажки. Вскоре под его руками ожило и затрепыхалось пламя, осветив небольшое пространство по кругу. До Хок-ро уселся с морской стороны.

До Хок-ро смотрел в костер и видел в его огненных струях какие-то красные, расцветающие и тут же опадающие цветы, всадника, вдруг переломившегося пополам вместе с конем, огнебородоцо мудреца, читающего книгу. Товарищ старика тоже смотрел в огонь и видел там алого цвета город, в котором над громоздящимися друг на друга домами реял пламенный текучий воздух. Шевелились толпы граждан на улицах, словно струи огненных зерен. Вдруг пылающий воздух завихрился, и пошел дождь светящихся алых искр. Граждане тотчас раскрыли зонты, которые ярко вспыхнули под налетевшим ветром, и отблеск этих вспышек окрасил багровым густым цветом все узлы, и морщины на лице старика. Изломанные брови его, словно заново наведенные углем, стали кромешно черными и толстыми.

Кто-то вблизи них вскрикнул счастливым голосом, женскому голосу стал вторить мужской, и вскоре они стали удаляться, ублаготворенно затихая. До Хок-ро и его спутник сидели рядом и смотрели неотрывно на огонь, и лица их были серьезны. Старик утомленно закрывал глаза и подолгу держал их закрытыми, его товарищ изредка, не отрывая глаз от костра, прижимал бороду к груди и медленно поводил головою.

— Завтра будет восход, и это огромное явление, старик, — вдруг заговорил он, слепо глядя в огонь. — Ночь тоже огромное явление. Звезда в небе что-нибудь да значит, старик. И ты тоже огромное явление, и я. Смерть тоже огромное явление, но вот взметнется она на пути от земли до неба, а о ней мы ничего не знаем. Я был врачом, мне приходилось иметь дело с умирающими, — что ж, и у меня умирали, — но никогда, оказывается, я не знал по-настоящему, что это такое. Также и теперь не знаю, и мне стыдно, потому что отпущена была мне целая жизнь, за которую я должен был серьезно и с любовью постигать смерть, как и жизнь равным образом. Но я считал, наверное, что это других касается, не меня. И вот я стою перед нею, и стыдно мне… Когда я околею, старик, ты зарой меня в песок и сверху пальцем напиши… Нет, ничего не пиши, а только проведи маленькую черточку. И потом стой рядом и смотри, как ветер будет заносить песком. И когда останется лишь ровное место на белом песке, то скажи… Ты спишь, старик, ох, зачем я только говорю все это.