Читать интересную книгу Твари, в воде живущие (сборник) - Виктор Точинов

Заговорил резко, приказным тоном:

— Сегодня же уедешь. В глушь, в провинцию. Будешь сидеть тихо, не высовываясь. Про университет забудь. Через пару лет возвращайся.

— Так ведь найдут… — начал было Алексей.

— Кому ты нужен, интеллигенция? — перебил Фима почти даже ласково, и сам себе ответил:

— Никому ты не нужен. Не нужны сейчас дармоеды, изучающие сказки и собирающие легенды. Нужны рабочие руки: валить лес, добывать золото. И строить, строить, строить… Не заберут тебя, заберут другого — план есть план. Уехать-то есть куда?

— Разве что на родину матери, в Щелицы…

— Деревня?

— Да, под Опочкой, на Псковщине…

— Вот и поезжай. Может заодно, хе-хе, легенд насобираешь…

На прощание Фима сказал с неожиданной тоской:

— Когда-нибудь и про меня легенду напишешь… Знаешь, кем я работаю?

Алексей считал, что знает, но благоразумно промолчал.

— Я работаю Хароном. Бах! — и ты на том берегу. — Фима вытянул руку к стене, резко согнул указательный палец, имитируя движение при выстреле.

Алексей Рокшан молчал, с трудом подавляя рвотные позывы — выпитый без закуски спирт настойчиво рвался наружу.

Осколок 3

1912 год

Приходилось ли вам, милостивые государи, сводить знакомство с трубочистом? Не с персонажем сказок Андерсена, норовящем жениться на принцессе, а с настоящим, реальным деревенским трубочистом? Алеше Соболеву не доводилось, по крайней мере, до этого лета. Родительский дом в Ржеве не был оборудован новомодным калорифером — старое доброе печное отопление — но коим образом удаляется накопившаяся в трубах сажа, Алеша не имел понятия. Даже не задумывался над этой проблемой.

Лытинский трубочист звался Броней — с таким имечком к принцессам и в самом деле лучше не приближаться. Впрочем, по имени Броню в Лытино и окрестных деревнях называли редко, благо имелось у него прозвище, даже целых два.

Во-первых, звали трубочиста Банщиком — оно и понятно, с его работой или в баньку ходи чуть не каждый Божий день, или Арапом прозовут.

Второе же прозвище образовалось от названия главного Брониного орудия труда.

Представляло оно из себя короткую, с руку длиной, цепь, на один конец которой крепилась круглая гиря — весом фунтов двенадцать, а то и все пятнадцать. Чуть выше на той же цепи имелся «ёрш» — преизрядная кольцеобразная железная щетка. К другому же концу была привязана длинная веревка.

Наверняка воспетые Андерсеном трубочисты называли предмет сей словом иностранным и благозвучным. Алеша подозревал, что и в российских столицах именуют его иначе, чем Броня. Но тот звал попросту — шур<Ы>га. И прозвище имел — Шурыган.

Про встречу свою с русалками-берегинями Броня рассказывал, поминутно поминая любимую шурыгу… И, по обыкновению местных жителей, безбожно «чёкая».

— А барыня-то у них, ясно дело, тока деньгами завсегда платит, чёб стаканчик, значить, поднести — ни в жисть. Ну чё, я, значить, тогда чуток крюка дал — к Ермолаичу забежал, значить. А к ему тем разом таку казенную привезли — ох, люта, прям будто шурыгой по голове бьёт! Ну чё — я, значить, стакашок хватанул, другой хватанул, третий… В обчем, все барыневы денюшки и того… Дальше бреду, шурыгой, значить, помахиваю: ан тяжко шагается, косятся ноги чёй-то, в голове гудит-звенит — ну прям те благовест пасхальный! К Чугуйке, значить, вышел, малый чуток до моста не добрел — тут и они! Как кто, барич? — берегини ж! Не то с-под бережку, не то прям с воды выскочимши! Штук семь, а то и вся дюжина! И голышом до единой, тока волоса срам и прикрывають! Ну всё, думаю, — пропадай душа христьянская… У моста омут-то глыбкий, уволокут — поминай как звали… А они, значить, вокруг вьются, смеются заливисто, руками манют — к нам, мол, иди! А я уж и не прочь — прям как тридцать лет скинул; парнем когда холостовал, по овинам да сеновалам с девками, значить, обжимался — и то запалу такого в портках не припомню… Так ведь и пошедши к ним уже! И сгинул бы, да казенная, чё у Ермолаича откушал, выручила — заплелись ноги-то, шурыга с рук выскользнумши, по сапогу — хрясть! И охолонул, как пелену с очей смыло… Не дам, дочки сатанинские, душу на поругание! Шурыгу схватимши — и ей давай крестить их по чём придется! По голове хрясть! — и нет головы! По ноге, значить, хрясть! — пополам нога! Да чё толку: всё зарастает, как было, прям на глазах же… Обессилемши я совсем, и пропал бы тут — да под горой Лытинской петух заорал. Будто ангел в трубу дунул — распылились враз чертовки, как и не было… Вот ведь каки чудны дела у нас случамши…

Алеша Соболев слушал рассказ Шурыгана и уже жалел о четвертинке казенной, тайком позаимствованной из теткиной кладовой. Качал головой — не то, совсем не то…

Мать расстраивалась:

— Да что же Алешенька в библиотеке-то опять засел? Мало в своей семинарии над книгами горбился? Приехал раз в году отдохнуть, и опять книжной пылью дышит. Погулял бы на природе, развеялся…

Ее младшая сестра Евдокия — всего-то на семь лет старше семинариста Алеши Соболева — улыбалась лукаво.

— Не волнуйся, Глаша, гуляет он на природе, еще как гуляет… Да только на прогулки выбирается, когда мы с тобой уже спать ложимся. И сдается мне, по утрам у него губы не от комаров припухшие… А в библиотеке, думаю, отсыпается просто на диванчике.

Мать смотрела недоуменно, не верила… Для нее Алешенька и в семнадцать лет оставался ребенком… Она ошибалась.

Но ошибалась и Евдокия. Алеша не отсыпался в библиотеке, он трудолюбиво разбирал старинный, с титлами, шрифт, делал выписки, переводя на современный язык наиболее архаичные выражения:

«…В ину пору корабль плывет, хоша по обнаковенной воде, но зато по сторонам-то его бесперечь выныривают чудища: от головы до пояса человек, от пояса до ног — рыбий плес. Вынырнет то чудище, встряхнет длинными волосами, индо брызги на версту летят, да закричит глухим хриплым голосом: «Фараон!» Это фараоновы воины, что за Мысеим гнались, да потонули и сделались получеловеками…»

Алеша откладывал перо, задумчиво качал головой. Не то, совсем не то…

Осколок 4

1937 год

Деревня не зря носила звучное название Щелицы — за холмом, который переваливала ведущая из Опочки дорога, высился другой холм, весьма похожий. В ложбине между ними и разместилась деревня.

А на ближнем холме стоял когда-то дом, где мог родиться Алексей… Но родился в Петрограде, в декабре семнадцатого — в усадьбу помещиков Лытиных мужички еще летом подпустили красного петуха…

Фима Гольдштейн, ставший товарищем Железновым, ошибся — легенды в Щелицах оказались в дефиците. Либо рассказывать их «городскому» не спешили — о местных своих корнях Алексей никому не обмолвился. В наше время о предках-помещиках лучше помалкивать…

Впрочем, одну легенду он таки услышал — байку о сокровищах, привезенных помещиком Новицким из чужих краев и утопленных якобы в парковом пруду (в других вариантах — о якобы зарытых в парке). И пруд, и парк, и усадьба, тоже сгоревшая, располагались на другом холме — отделенные от былых владений Лытиных широкой долиной невеликой речушки Чугуйки.

Именно эта история помогла Алексею устроиться на временную работу, на скудные студенческие сбережения долго не протянул бы. Выбирая профессию, он рассчитывал, что его будут кормить легенды, но чтобы таким вот образом…

Когда и как зародился слух, никто не помнил — народ тут нынче обитал в основном пришлый, в двадцатых присланный по разнарядке на торфоразработки, да так и застрявший после истощения пластов в окрестных болотах…

Но тем не менее в начале тридцатых годов одним из любимых досугов местной молодежи стал поиск клада. Ныряли в помещичий (когда-то помещичий) пруд и ощупью шарились в топком донном иле. Прочесывали дно баграми и якорьками-«кошками». Самодельными железными щупами тыкали под корнями всех мало-мальски приметных деревьев в парке…

Никто, конечно, всерьез не верил. Но время было такое — порой реакцией на самые нелепые слухи становились весьма серьезные оргвыводы.

Так и с кладом — кончилось тем, что председатель Щелицкого сельсовета приказал пруд спустить. Якобы для очистки от накопившегося ила, комары в котором плодятся в немереных количествах. По своей ли он действовал инициативе, или по указанию вышестоящих органов, — неизвестно.

Решено — сделано.

Бригаду рабочих набирали в Пскове, из городских маргиналов, — в Щелицах летом каждые рабочие руки на счету. Впрочем, пара деревенских разгильдяев в бригаду тоже затесалась.

И — студент-очкарик Алексей Рокшан. Бригадир Калистратыч (из урок, перековавшихся на Беломорканале) оглядел его, не скрывая брезгливого сомнения. Но принял, пообещав: начнет доходить — выгонит на хрен.

Оформили в сельсовете аккордный договор, шлепнули лиловую печать… И работа закипела.