«Лидер». Неужели эта лесть Николаю как-то может понравиться? Что ни слово, то стыд… А ведь «ТЖ» мне предлагала написать, и опять я Леньке насолил. Все можно! Я — гений, ты — гений. Судя по некоторым высказываниям, артистам это пришлось не по душе. А уж что он Владимира приплел в таком свете! Ну, Леня! Ну, Леня! Каково? Каковы порядки? Актер о главном режиссере, еще ничего не сделавшем… Боже мой! В какую дыру он его-то толкает, Николая? Ну что это такое? Помилуйте, это что — всерьез?
7 декабря 1987
Понедельник
Вечер. Чуть было не отправил грамотному читателю из Иркутска и опять редактору С. М. письма. Да одно письмо другое зачеркнуло. Больше всего во всей беседе В. Конкина[15] задело, как и многих других, что я Высоцкого великим поэтом назвал. А, пусть думают что хотят, все, начиная с Распутина. Высоцкий — великий поэт, и время уже сказало свое слово.
8 декабря 1987
Вторник
Губенко поставил вопрос ребром: поскольку «Мать» едет в Испанию, то едет тот состав, который восстанавливал спектакль, что означало — ни Бортник, ни Шаповалов в сборную не попадают. Ванька взвился. Ему тем более обидно, что только накануне мы, обсуждая эту проблему, как-то единодушно решили, что Коля не посмеет и заикнуться, а Коля посмел. Потом его Глаголин уломал, и он сказал: «Тогда пусть играют и в Москве».
10 декабря 1987
Четверг
Что мне делать с моим кооперативом? Да по такой жизни разве можно что-нибудь сообразить?
Сегодня «Мизантроп», и придет Натансон. Как-то умудриться бы хорошо сыграть и понравиться ему на предмет Феди. Бог поможет мне. Главное — сыграть.
Кефир с сухариками — весь мой завтрак. Хочется похудеть, но энергию не терять. Удержаться бы сегодня от выпивания в машине, которое сулят мне продавщицы после спектакля, к дому подъехав. Удержаться бы и до Нового года сухим остаться.
Швейцер. Я ничего не записал о его вечере 5-го декабря в к/т «Родина». Были Смоктуновский, Юрский, Семина, Калягин, Трофимов и я. Я рассказывал о пробах на Моцарта и как меня встретил Иннокентий и сказал:
— Видел… отвратительно. Так нельзя… он гений. Как вы да я… Да-да, я — эпоха и я всегда говорю правду, а вы не обижайтесь…
Все смеялись, и он тоже. Потом сказал:
— Вы замечательно говорили, Валерий.
Вообще вечера Швейцера проходят ужасно ординарно, неизобретательно и скучно. Никто не может ему их сочинить, сфантазировать. Все нужно делать самому — две-три зажигательные идеи, и весь вечер засверкал бы. И я, и другой, и третий все должны делать свое сами — вечера, статьи, рекламу и пр.
Доронина. Как в жизни пересекаются неудобно пути. Натансон предложил роль. Роль не моя, но интересно тем более. Все зависит от Тани Дорониной. И вот на вчерашнее собрание приходит начальник из нашего профсоюза и приносит анонимную телегу, писанную на нее в ЦК, в Комитет партийного контроля, и подписанную… мной, Абдуловым и Багиняном. Никто из нас троих бумаги этой в глаза не видел. Письмо о возмутительной бесхозяйственности в нашем садоводческом кооперативе. Собираются деньги. Столбы на электричество завозили два года, три года они валялись. Сгнили, теперь их стали вкапывать и будто бы неправильно — провода ведут к источнику, который не может вырабатывать или передавать электроэнергию. И во всем этом, вплоть до «куда же деньги ушли?», обвиняется коммунист Доронина. И я должен коротко изложить свое мнение. Мне очень хотелось бы, чтоб на даче скорее было электричество, — это и свет, и телевизор, и тепло. Но еще больше мне хочется сыграть Федю… то есть не портить с Таней отношений. Когда-то она очень тепло отзывалась о моей прозе и чем черт не шутит — не придется ли мне проситься к ней на работу в ее МХАТ. Я написал все, что соответствует истине: «Письмо не читал, не писал, не подписывал. Сам факт подделки подписей — криминал». И подпись. И все-таки, если бы не Федя, я бы сделал добавление, что электричества, дорог и воды до безобразия долго нет. А уж кто там виноват? Психологический этюд перед «Мизантропом».
Сбылась моя мечта и надежда — я получил от В. Распутина замечательное письмо, писанное им, видимо, в хорошем расположении. Книжечку мою он перечитал в первый же вечер на даче. Мал золотник, да дорог. Сетует, что мне мало удается писать. Вот, говорит, Евтушенко — тоже актер, а пишет, и много. И про мою пельменную он знает. Написал В. Распутину. Волина с жутким сожалением говорит, что Валентин включается в компанию Бондарева, Белова, что у него, чьи безупречные талант и совесть были примером чистоты и гармонии, стали все чаще звучать нотки антисемитизма, великодержавно-шовинистический настрой; откровенное неприятие нынешней молодежи, ее увлечений, ее музыки переходит всякие этические нормы, а ведь молодежь, хотите вы или не хотите, — наше завтра! Надо с ней работать, но не презирать и не отталкивать. Бондарев и Белов, который просто свихнулся на своем антисемитизме, тянут Распутина как знамя, и он, как ей кажется, подписал статью в «Правде» не читая… иначе он нашел бы какие-то иные слова и мысли о молодежи и пр.
16 декабря 1987
Среда, мой день
Позорные дни — с понедельника и по сей день. Похороны Серенко[16] окончились в кафе грязной руганью с Филатовым. Стыдно. Написал извинительную записку Леониду, теперь жду время, чтоб с «Юностью» в Загорск поехать.
Позвонил Филатову и легче стало.
25 декабря 1987
Пятница
Два подарка — два письма-отклика — Распутина и Шифферса. Шифферс: «Посему, еще раз, по „Землякам“ не только порхал, но прочел от и до, и считаю хорошей прозой, и советую так вот и писать дальше, хотя, конечно же, смерть любимых не будет уж слишком часто кормить нас, грешных, для творчества, а?»
26 декабря 1987
Суббота
Зависти были полные штаны у меня. Хотя за все, что говорили лауреаты, за все те пустые мысли и слова, медали бы у них надо было отобрать «взад». Янковский, в бабочке, в дымчатых очках, подпрыгивал и показывал кулак, как это делает Марадона, когда забивает гол. Показывал он знак победы своим, а нам — как бы хрен в нос. «Нам» — это присутствующим артистам Таганки. И опять я вспомнил Кузькина и Любимова.
Я видел весь материал «Нехорошей квартиры». И мне это пришлось по душе, трогательно. И судьба, мое прикосновение к Булгакову, и вполне скромное и вполне достойное дело — защита музея, созданного горожанами. Этот подъезд мне стал родным не только надписями, рисунками и тем, что здесь ходил когда-то гениальный интеллигент, но еще и потому, что меня согревали там самогоном и человеческим теплом, которого не хватает ни дома, ни в театре, ни в автомобиле. Все это я пишу торопясь на «Матери».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});