Читать интересную книгу Одиночество волка - Владимир Югов

С большими страданиями читал уже перед смертью Вакула об издевательствах над крестьянином, про голод на родной Украине, который, как бы понарошку создали. Но хоть и был он сердцем мягче, ложиться рядом с Сурком не хотел. И перед самой смертью решил он все тут заработанное отдать земле, откуда пришел добровольцем. На его счастье в том селе правил бывший его дружок, ставший теперь председателем колхоза. Надо сказать, колхоз он вывел в лучшие. И школа в нем есть, и клуб. Так что вроде денег на школу не надо Вакулиных. Но пришла председателю идея: создать в колхозе свой музей. И начать с перечислений Вакулиных. Сам председатель и приехал за телом Вакулы.

Когда лопата Волова стукнулась о доски гроба, он откопал его уже сам, не доверяя ни выпившему Васе-разведчику, ни трезвому, как стеклышко, Мише Покою. Трое земляков Вакулы помогли вынуть заиндевелый, весь в морозе гроб.

— Открыть надо, — сказал самый старший.

Вакула при свете фонарей лежал в гробу, как живой. Бабы завыли. И сразу же припустился снег. Пока Волов снова закрывал крышку, на серьезное, сморщенное в обиде лицо старого кузнеца упали крупные снежинки.

Гроб под непрерывное падание снега понесли к почте, куда директор вызвал из района (за счет почты) вертолет по спецзаказу. Андрюха-молдаванин, которому пришлось ехать на вездеходе, — взятому в долг у геологоразведчиков, испуганно косился на гроб.

— Живых надо бояться, — промолвила Маша-хозяйка, поправляя на деревянных, плохо оструганных досках, снежинки.

Невдалеке от почты стоял вертолет. Пришел Прошин и принес в папке общую тетрадку, исписанную мелким почерком: он не спал всю ночь, шаг за шагом описывая жизнь Вакулы с того самого дня, как узнал его. Было это двадцать лет назад. Тогда не хватало здесь квартир, не хватало тушонки, муки, не хватало порой керосина, один всего магазин. Не магазин, можно сказать, — лавчонка, где орудовала приезжая Клавка-продавщица, сделавшая на Большой земле растрату в тыщу сто рублей. А хлеб выпекали порой сырым, потому что пекарни как таковой не было.

Он меньше говорил, кузнец Вакула, — делал свое да делал.

Старший из земляков поблагодарил Прошина за такое жизнеописание и за такое уважение к деталям.

Все шел снег, когда гроб подвозили к вертолету и когда вертолет уплывал к дальней украинской земле, к ветлам и тополям, к каштанам и вишням, к селу в яблоневых садах, к дому, где родился Вакула. В войну дом снесло фашистским снарядом.

Дядя Коля семенил за своим бывшим другом по топкому снегу, и только темнота скрывала его слезы, плакал он молча, похлипывания уносил ветер, летящий туда, куда отправился вертолет.

Рядом плакал Миша Покой, вяло помахивая рукой вслед вертолету, давно потонувшему в стуже и ветрах. Миша очень завидовал кузнецу Вакуле и хотел вот так хотя бы ехать отсюда. Миша был чист сегодня, как небо, застекленное первым потеплением, угадывающимся по чистым, кричащим краям небосвода. Все, что происходило сегодня, поразило его своей необычностью и удивительной простотой. Даже мертвые мы нужны, даже мертвые мы не принадлежим себе! Как же надо жить, чтобы при жизни быть понятым и чтобы к тебе приходили как к нужному и достойному! Они везут тебя в тишине, а здесь остается память — и в бане — скобы, забитые твоей рукой, выкованные твоими руками… Тебя везут, но в сущности, вся земля твоя и нет, пожалуй, на ней делений, если ты ее украшал. Ты умер, но ты идешь, тебя везут и, значит, ты нужен. «А я живу и иду сплошняком весь день, а вечером нет воспоминаний, все — мертвечина. Жена плачет на Большой земле, дети плачут, оставаясь у бабушки. Памяти нет. Ни после окончания школы нет памяти, ты занял чужое место в институте. Поехал куда-то после назначения. А люди что-то делали, люди состарились, и их везут к себе на родину. А тебя даже в лес не берут!»

Он подошел к Волову.

— Я вас прошу об одном, слышите? Не пейте здесь! Не пейте! Не пейте, Волов! Страшно вас умоляю! Не надо… А если… Тогда бегите… Завяжите глаза и бегите!

22

Два дня Родион ждал свою дочь. На третий не выдержал: отвез внука к соседке (верст за двадцать жили старик со старухой), сказал им, что Маша больная, увезли ее на вертолете, самому же ему надо сбегать в поселок: есть-де вопрос, в какой час станут вывозить заготовленные дрова, чтобы быть на месте и не уехать в больницу к дочери. Врать Родион сроду не умел, все выходило у него неловко, он себя ругал в душе за вранье, но соседи были люди доброжелательные. Гостеприимством их не обделили; несказанно обрадовались тому, что Родион заглянул с просьбой, особенно обрадовались мальчонке. Как их не понять — живут на заимке вот уже сколько, внуков своих видели в последний раз лет пять назад.

— Так, говоришь, дрова? — правда, спросил хозяин, выпив рюмку-вторую и прищурил глаз. — Ну-ну!

— Дрова, дрова! — заторопился Родион.

— Ну беги. Без огня да тепла народу худо. — Хозяин привстал, был коротконог, широкий, как заслонка.

Присел рядом с Родионом. Начали с дров, перешли вообще к жизни лесной, к народу теперешнему. Народ и не так и не сяк. Хотя открытие века совершил, под стеклом огурцы и помидоры выращивает, города на болоте поднял, а все равно и не так и не сяк!

— Нефти, — сказал хозяин, — гляди, больше, чем в Баку даем в сто раз. А жилье охотник беречь не научился. Как ты, Родион, не замечал за прошедший час? Раньше у нас мешочек подвешен к потолку, спички там лежат, продукты разные и записка, как людям выйти, ежели они потерялись. А сейчас, гляди… По избушкам-то как леший вредный прошел. Что бы это значило?

Намекал, намекал. На Лексея намекал.

Родион отбрехнулся: кто же его знает, сколько теперь туриста сюда прет по своим делам? Интересуются этим краем, собирают разные сведения. Что людям скажешь неопытным? У них в путеводителях одно понаписано, а идешь — вот тебе другой путь. Небось и возьмешь из избушки все запасы.

— Может и так, — согласился хозяин. — Но что-то на туристов не похоже. Заезжал ко мне недавно следопыт здешний. Он кое-что порассказал. И тебе, гляжу, было бы интересно послушать.

— Как-нибудь в другой раз, — сник Родион, собираясь в дорогу и прощаясь с внуком.

Хозяин долго и пристально глядел на него.

— Как знаешь. Только, гляжу, и мы, старики, голову начали из-за этой молодежи терять. Они живут по своему, не по-нашенскому, а мы тоже свои традиции стали подпорчивать.

На выручку Родиону пришла хозяйка:

— Чего пристал к человеку?

Родион дошел к реке через урман, выбирая только ему ведомые тропки. Дурные мысли, одна похлеще другой, наваливались на него. Они жалили его беспощадно: то он придумывал для себя, как мучают дочь, то видел ее уже мертвую — где-то закопали наспех.

Родиону впервые было страшно, и страх этот сдавливал ум, и терялось все былое спокойствие, и на смену этому размеренному спокойствию приходила какая-то обрывочная поспешность, и он многое не соображал, а видел как будто не сам, а кто-то глядел за него.

С тех пор, как у дочери появилась от него тайна, с тех пор, как он стал замечать ее неожиданные уходы куда-то, этот страх бродил в нем, вызревая по вечерам в особо острые моменты, когда он то бросался к окну, услышав за этим зимним глухим окном какой-то шорох, то лежал не шелохнувшись. Он пришел к мысли: на войне было легче ему, чем теперь, переживая за единственную дочь, у которой жизнь не сложилась. Он думал, что пуля в спину, в грудь была бы для него лучше, чем жизнь после ее безмолвия: глядела на него жалобно, слезы капали из глаз.

Он прошел берегом километров пять или больше того. Лыжи скользили еще бодро. В ногах Родиона была такая всегда легкость, что он иногда их не ощущал. Эти ноги и кормили его, и поили, и уводили, и спасали от неминуемой смерти.

Безусым приехал сюда с комсомольским билетом. Из Марийской автономной республики приехал тогда совсем молодой лесник. В Москве предложили переменить место жительства. Подайся, мол, по путевке на югорскую землю. Что тогда знал о ней, согласившись поехать, раз это надо? Знал лишь в совершенстве марийский язык. Оказалось, достаточно. Сходный этот язык с манси. На родном языке помогать следует культурно выращивать не лес один, а и культуру малого, вымирающего народа. Умели говорить раньше с людьми. Говорил с ним первый заместитель Калинина — Петр Германович Смидович. В суровых это будет условиях, — стращал, — не Волга-матушка. Западно-сибирская тайга! Кто знает о том крае? Исстари сложился у трудолюбивых и выносливых народов — хантов, мансийцев, манси, ненцев, селькупов, коми — самобытный уклад жизни, богата материальная и духовная культура. Оленеводство, пушной и рыбный промыслы. Надо людям помочь избавиться от темноты, шаманов…

Ему отвели участок. Лес, по которому только что пробежал, поднят и его руками. Пятьдесят лет тому назад сажал первые кедры, теперь первый орех дали. Только что пробежал там, где стояла когда-то культбаза. Сам и строгал, и поднимал бревна. Друг был первый Вакула. Прибежал однажды к нему — на воротах вывеска: «Культбаза».