часа. Потом вскочила и побежала на автобус до Форнебу, где мы встречались всей семьей. Маме исполняется шестьдесят в апреле, и Ян Улав с Элизой организовали общую поездку на Гран-Канарию, чтобы отметить это событие.
Тетя Лив надела платье в желтых лимонах на голубом фоне и голубые босоножки. Элиза держит за руки Юнаса и Стиана, у каждого — по маленькой коробке сока с трубочкой. Мама еще раз спрашивает, не передумала ли я насчет прогулки на лодке.
— На следующий год мы поженимся, — объявляет Кристин тете Лив. — Ну а пока живем во грехе.
— Подумаешь! — фыркает тетя Лив.
— Ну а ты собираешься пойти с Бобом? — спрашивает Элиза, и я, словно тайная сообщница, украдкой киваю ей. Она переводит взгляд на одного из своих сыновей и медленно прикрывает глаза.
— В ратуше, — добавляет Кристин.
— Тут я с вами согласна, — поддерживает ее тетя Лив. — У них красивые церемонии, можно прекрасно обойтись без упоминания имени Бога или Иисуса во время таких событий.
Но я знаю, что сказала бы мама: если уж решили жениться, надо все делать как положено, иначе нечего и думать. Папа обычно говорит, что церковь очень подходит для торжественных церемоний.
— Свадьбу большую хотите? — спрашиваю я. Кристин смотрит не на меня, а на тетю Лив.
— Мы постараемся устроить все скромно, — отвечает она, — но это не так просто. В любом случае, меньше пятидесяти человек точно не получится, и то придется многих не звать.
После того, как я порвала с Толлефом, в отношении родственников ко мне проскальзывает холодок. В первую очередь скрытое осуждение: я представила этого человека семье, заставила их принять его, а потом просто взяла и вышвырнула. Кроме того, легкое презрение или снисходительность: сначала я возомнила, что у меня с ним серьезно, съехалась с ним, ввела в семью, а потом взяла и передумала! Это было хорошо знакомое чувство, что меня никогда не воспринимают всерьез. И наконец, то, что заслоняет собой все прочее и причиняет самую сильную боль: равнодушие.
Толлеф — не тот человек, который может разбудить сильные чувства. Он не особенно хорош собой, но мне всегда нравился его живой ум. Из-за того, что его отец был алкоголиком, Толлеф всегда держался подальше от спиртного. Когда отец умер, Толлеф немного ослабил контроль, но я никогда не видела, чтобы он его потерял. Мы с ним остались вдвоем в съемной квартире на полнедели в августе, остальные перед началом учебы уехали куда-то или навещали родителей. То лето было невыносимым. Последний семестр Руара в Университете Гётеборга подошел к концу, а я ведь эти полгода больше времени провела в Гётеборге, чем в Осло. Потом Руар укатил на все лето с семьей на дачу в Южной Норвегии, а я осталась одна и чувствовала себя отвратительно.
Я провела ужасную неделю с семьей во Фредрикстаде, вошла в квартиру, а дома только Толлеф. Он вернулся из Афин, привез кампари и красное вино, и мы выпили. Я стала рассказывать ему о Руаре, подшучивая над собой.
— Моя жизнь превратилась в хаос, — жаловалась я. Я здорово набралась, чтобы не думать о Руаре, о его загорелых дочках и Анн в соломенной шляпке и с безупречным педикюром. Я помнила все, что он рассказывал об этом месте: знала, где там осиное гнездо, гамак, мостки для купания. Я думала: нет ничего такого, без чего я бы не могла прожить. Ничего, что связывает меня с ним, что имеет отношение к нему и ко мне, к нам обоим. Но потом понимала — есть. И представляла нас там вместе. Домик, обшитый деревянными панелями, жесткое постельное белье. Закат и вино. Я пересказывала Толлефу все, что говорил Руар, Толлеф коротко кивал, подливал мне кампари и апельсиновый сок. Я спросила, чего хорошего он прочитал за лето. Он назвал роман Дага Сульстада «Учитель гимназии Педерсен» и последний сборник новелл Хьелля Аскильдсена. Аскильдсена я тоже прочитала, а Сульстада — нет.
— Чтение стало моим единственным утешением, — сказала я. — И красное вино, — я подняла бокал с кампари и соком.
Мне казалось, тот вечер я запомню навсегда: столько раз менялось настроение и чувства. Мы много смеялись. Я немного поплакала. Мы говорили и говорили. Мы читали друг другу вслух из «Парящего над водой» и хохотали до колик.
— «Ты же такой дока по части языка, — сказал я, — читал Толлеф бесцветным голосом. — А я вот интересуюсь. Что такое „сплошь и рядом“? Я знаю, что такое „рядом“. Но „сплошь“ тут при чем? Ты-то должен это знать».
Потом я читала вслух из книги «Цветочный натюрморт Яна ван Хейсума», которую мы проходили по истории литературы. Это, наверное, одна из самых прекрасных книг, какие мне доводилось читать, и Толлеф согласился со мной.
Иоган и Катарина.
Стеблями срастаясь ближе,
Головы склоняя ниже,
Розовым огнем зари
Проникаясь изнутри,
Два венца, два Божьих крина —
Иоган и Катарина[1].
Помню, как я думала о близнецах Беньямине и Анне: розовый бутон и незабудка — точно как мы с Халвором; я обвиваю руками шею своего брата-близнеца и еще немного плачу над Халвором, который завел ребенка с женщиной, которая не хотела его в мужья. И тогда Толлеф обнял меня. Почему Халвор и тетя Лив отдалились от нас, что стало причиной? Покупные хлеб и варенье, дешевые духи тети Лив или то, как она складывает постельное белье и полотенца? Я была пьяна и стала ужасно сентиментальной.
Наши губы встретились. Я до сих пор считаю этот вечер незабываемым.
Боб родом из Колботна, на нем голубые купальные шорты, на голове — бессчетное количество светлых косичек. Какой-то человек ходит по пляжу и продает прохладительные напитки из сумки-холодильника, он повторяет нараспев: «Кока-кола, севен-ап, фанта, пиво…» Мы купаемся, несмотря на флаги, предупреждающие о высоких волнах, а волны и вправду огромные, на мне только трусики бикини. Боб хватает меня, прижимает к себе, я не сопротивляюсь. Он говорит, что вот так — почти без одежды — я прекрасна и что я ему нравлюсь с мокрыми волосами.
— Думаю, пора тебе что-нибудь выпить, — говорит он.
Мы идем вместе вдоль берега, он рассказывает о своей работе — он дальнобойщик. Это так далеко от меня, в чем-то комично и в то же время экзотично. И всё вместе — то, как он разговаривает со мной, и смотрит, и дотрагивается, — рождает во мне подспудное желание просто сидеть рядом с ним в высокой