Несмотря на сложность обстановки, командир принимает решение немедленно поднять на борт утопающих, которые уже теряют сознание от холода. Краснофлотцы, обвязав себя пеньковыми тросами, прыгают в ледяную воду. Катер продолжает отстреливаться из всех видов оружия и ставит дымзавесу. Экипаж сражается героически. «Смерть фашистским оккупантам!» — слышится боевой клич».
— Я сейчас его побью, — сказал Алексей Вазгену, который с трудом сдержал улыбку. — Ты хочешь взбесить меня окончательно? Когда им было кричать под обстрелом? Я тебя спрашиваю?
— Алексей Иванович, если я так не напишу, у меня не примут материал.
— Значит, не пиши совсем! Это ты называешь материалом? Нет, придется дочитать до конца. Боюсь, в этом сочинении еще немало сюрпризов.
«Ранен в руку рулевой — старшина 2-й статьи Максим Громов, но он мужественно остается на своем посту.
Обливаясь кровью, падает на палубу сигнальщик — комсомолец Федор Лыков. Я подбегаю к нему. Герой, уже теряя сознание, поет Интернационал».
Алексей замолчал и поднял глаза на корреспондента. В них сейчас действительно разгорался опасный огонь, хорошо знакомый Вазгену. Так умел смотреть только Вересов. Алексей отложил рукопись и начал медленно подниматься.
— Тихо, тихо, Алеша. — Вазген подскочил к другу и обхватил его, не давая двинуться.
Он крикнул через плечо журналисту:
— Собирай свою писанину и марш отсюда, проваливай, мигом, не гневи судьбу!
— Сейчас я всажу тебе пулю в живот и посмотрю, что ты у меня запоешь, — зарычал Алексей, пытаясь выхватить пистолет, но Вазген держал его крепко.
Перепуганный журналист схватил исписанные листки и вихрем вынесся из землянки.
— Алеша, все, успокойся! Да что ты, в самом деле? Мальчишка — дурак, шут с ним совсем.
— Федя лежит в госпитале, врачи его еле вытянули, а этот пачкун устроил из его страданий балаган! — задыхаясь, проговорил Алексей.
— Да пойми ты, от них требуют, чтобы они так писали. Что ты взъелся на парня? А знаешь что, давай прямо сейчас съездим в госпиталь, навестим Федю, он тебе здорово обрадуется. Поедем, а, Леш?
— Поедем, — глухо отозвался Алексей, — я сам собирался. Придется снова просить машину.
Они направились к командному пункту, как вдруг оттуда навстречу им вышел Смуров. Его сопровождали два рослых лейтенанта, вида неприветливого и даже агрессивного. Офицеры привычно козырнули друг другу, и друзья попытались обойти Смурова, но тот заступил им дорогу таким образом, что они вынуждены были остановиться.
— Опять ты? — зло бросил Алексей, поскольку и без того находился в скверном расположении духа.
— Я, собственной персоной, — сухо подтвердил Смуров. Он махнул рукой провожатым; те, окинув Вересова и Арояна недоброжелательными взглядами, прошли вперед к поджидавшей их машине.
— Смуров, здесь, между прочим, бомбят и стреляют, не боишься? — язвительно поддел Алексей.
— Я как-то говорил тебе, что я не трус, и никогда им не был, — ровным голосом отозвался Смуров.
Сегодня в его лице не было и тени высокомерия, напротив, оно словно окаменело и не выражало никаких эмоций.
— И вы здесь, князь? — с холодностью обратился он к Вазгену. — Вас просто водой не разольешь!
— Какой я тебе князь? — нахмурился Вазген. — Ты за словами следи, не заговаривайся.
— Какой князь? Да самый настоящий. Пытаешься сделать вид, что впервые об этом слышишь? Можешь морочить голову другим, но меня ты не проведешь. Я как-то покопался на досуге в твоей родословной. Отец твой был дворянин, офицер царской армии, погиб в Первую мировую в сражении с турками под Мердеником, а мать твоя — чистокровная княжна из древнего рода Багратидов, среди которых, к твоему сведению, были даже армянские цари.
— Ты что несешь? — сразу вспылил Вазген. — Моя мать — простая учительница в школе, а отца я и вовсе не видел.
— Правильно, родительница твоя сейчас учит детей в советской школе, только, прежде чем вступить на это благородное поприще, она окончила Варшавский университет, что простому труженику в те времена было не по статусу и не по карману. Ты тоже неплохо замаскировался — коммунист, офицер Красной Армии, старший лейтенант ВМФ, к тому же кавалер ордена Красной Звезды.
— Мне этот орден дали не за красивые глаза! Врешь ты все, Смуров! Ты всегда был клеветником и интриганом. Зря мы тогда не удавили тебя, как щенка! Но не радуйся, это и сейчас не поздно исправить!
Еще немного, и он бы бросился на Смурова. Алексей встал между ними:
— Не утруждай себя, брат. Я с ним сам разберусь. Предупреждаю, Смуров: будешь копать под моего друга и устраивать провокации, я не посмотрю на твое звание и должность, пристрелю у всех на глазах. Пусть меня потом судят, зато мир избавится от такой сволочи как ты!
Смуров бросил на него острый взгляд, его застывшая маска на миг исказилась уже знакомой Алексею странной судорогой, после чего он, не добавив больше ни слова, обошел друзей и удалился. Ароян и Вересов смотрели вслед его высокой, прямой фигуре, в которой, несмотря на род его деятельности, чувствовалась отличная военная выправка, и каждый знал, о чем думает другой.
— Тьфу, мать твою!.. — выругался Вересов. — Что ж это за день сегодня такой?! То одного подмывает шлепнуть, то другого. Будто сговорились! А ты его болтовни в голову не бери. Ясно, что он хочет отыграться на нас за прошлое. Больной ублюдок! Только я не шучу. Что сказал, то и сделаю. Будет лезть на рожон, и вправду пристрелю.
Вазген, однако, по дороге в госпиталь впал в задумчивость и с трудом отвечал Алексею. Тот, заметив его рассеянность, в конце концов замолчал. Он догадывался, какие мысли мучили Вазгена, но при водителе затрагивать опасную тему остерегался. Лишь когда они вышли из машины в деревне Ириновка и пошли к госпиталю, Алексей спросил:
— Ну, и какие мировые проблемы мы решаем? Я вижу, этот негодяй добился своей цели и выбил тебя из колеи.
— Самое ужасное, что он, возможно, сказал правду. У меня сохранились смутные воспоминания из раннего детства: я помню огромный дом, мужчин в военной форме, — мой дед и все дядья были военными, — помню, что у меня, ребенка, был денщик, и мама действительно окончила Варшавский университет, она как-то обмолвилась об этом уже после революции, но что я тогда понимал? Мне, мальчишке, это ничего не говорило. Отца я не помню — он погиб, когда мне было чуть больше года. А после революции мы жили, как все. Вполне возможно, что мама скрывала свое происхождение. Клянусь, я ничего не знал. Ты веришь мне, Алеша?
Он остановился и посмотрел на Алексея с нерешительностью и даже с робостью. Это было так ему несвойственно, так больно было Алексею видеть своего сильного и жизнерадостного друга в растерянности, неуверенным и в роли просителя, что ему снова захотелось убить Смурова.