Читать интересную книгу Подменыши - Игорь Малышев

— Харе Кришна. Славная прическа, — откомментировала Белка его появление.

— Харе Рама, — ответил Сатир. — Парикмахер уложился в две минуты.

— Делает ему честь.

Сатир провел рукой по лысине. Кришнаитскую одежду он успел снять где-то в подъезде неподалеку от площади.

— Да и вообще ты неплохо выглядишь.

— Победители всегда хорошо выглядят, не замечала?

— Даже мертвые, — вставил свое слово Истомин.

— Истомин, есть в твоем мире что-нибудь кроме смерти? — устало проговорил Эльф.

— Нет. Смерть — это единственная и абсолютная реальность, с которой все начинается и которой все оканчивается.

— А что находится в промежутке между началом и концом?

— Распространенная форма смерти, называемая жизнью. Вообще, все, что мы думаем о жизни, — чушь собачья. Иллюзии, помноженные на иллюзии, которые призваны защищать нас от страха смерти. Но с другой стороны, если попытаться прорваться сквозь них, то неизвестно что выйдет. Это как в детстве думать о бесконечности Вселенной. Вроде того, летели-летели на звездолете и — раз! стена. Типа конец вселенной. Но ведь стену можно пробить, так? Пробили лазером и дальше. Снова стена, мы снова лазером и так далее до бесконечности. Стены, стены и стены. Хочешь придумать последнюю окончательную стену — и тут же в голове рождается план её преодоления. И вот ты уже чувствуешь всю несостоятельность попыток проникнуть в суть бесконечности, и тогда в воздухе начинает пританцовывать синий болотный огонек безумия. Голова треснет, если продолжать думать таким образом достаточно долго. Так же и с иллюзиями. Ты избавляешься от них, пробираешься вглубь, к сути, и вдруг обнаруживаешь себя в рубашке с завязанными сзади рукавами в доме маленьких и тихих радостей. Это не путь, на мой взгляд. Дело в том, человеческие иллюзии надо формировать нужным образом. Допустим, наполнить головы человечества красивыми мифами, чтобы оно знало, с кого делать жизнь, за кем идти. Мифотворчество — вот истинная задача для каждого активного человека. Если каждый превратит свою жизнь в красивый миф, то не останется ни равнодушия, ни безделья, ни косности. Люди оживут, поскольку откроется великое множество красивейших путей!

Эльф бросил на пол кусочек стекла, выбрал из горсточки на ладони новый и прищурившись, поднял его к свету.

— Сказки для детских журналов ужасов, — проговорил он, медленно поворачивая осколок.

В стекле вспыхивали и гасли крохотные искорки. Эльфу было радостно наблюдать за ними, и вскоре он забыл про «смертельного» Истомина.

— А вообще все прошло на удивление хорошо. Я доволен. В принципе и узких мест-то в плане было немного, так что удача закономерна, — подводил Сатир итоги проведенной операции.

— Как сказать, — возразила Белка, — тебя мог схватить де Ниро, когда ты отбирал у него деньги. Или охрана. Ты мог бы споткнуться, когда бежал. Всего этого мы не могли предусмотреть.

— Ну, меня все-таки страховал Иван. А всего на свете не может предусмотреть даже Господь Бог, поскольку он оставил нам свободную волю, а значит поле для случайностей. Так что это не предмет для разговора. И вообще, я хочу вам что-то сказать: нужно уважить Фортуну. Если она дает нам нечто, то нужно быть просто последней свиньей, чтобы не поделиться радостью с другими и не воздать должное богине. Здесь есть что-то от закона сохранения энергии и вещества. И поэтому будет праздник! — провозгласил Сатир. — Есть возражения? Нет? Замечательно. Итак, нажремся ж!

Было решено через день отправиться в район Ногинска на речку Шерну, которая была известна чистой водой и красивыми местами. На следующее утро все бегали по городу, готовясь к выезду на природу. Истомина отправили за травой. Белка и Эльф обзванивали всех, у кого были телефоны, чтобы пригласить на пикник. К тем, у кого телефонов не было, ехали лично. Сатир закупал еду и питье. К вечеру он свалился без задних ног, поскольку непременно решил попробовать омаров и обегал в их поисках пол-Москвы. Белка, узнав об этом, не могла не съязвить:

— Да, Сатир, в тебе живет этакий мелкопоместный барчук, охочий до маленьких желудочных радостей.

— И что же с того? Пусть живет. Мне не мешает, — ответствовал он ей. — Когда еще омаров поедим? Да если сами на костре запечем…

Утром выходили невыспавшимися — сосед наверху опять буйствовал всю ночь. Когда прибывшие помогать нести продукты и питье Гризли, Истомин и Бицепс взяли сумки и начали спускаться, Сатир закрыл дверь и пошел наверх.

— Идите, я сейчас спущусь.

Он поднялся этажом выше и позвонил в дверь квартиры, в которой всю ночь орали. Открыл их старый знакомый малец. Из квартиры пахнуло кислым и затхлым.

— Так, юноша, как дела? Глаза красные оттого, что не выспался? В лес на реку с нами поедешь? Отлично. Тогда ноги в руки, куртку на плечи и горохом вниз. Мне придется провести агитацию с твоим папой, а то выборы скоро, он, поди, не в курсе.

Ребенок радостно и спешно натянул куртку неопределенного цвета.

— Ну всё, я пойду? — немного робко спросил он.

— А ты еще здесь?

По лестнице пронеслась скороговорка его торопливых шагов. Сатир, поморщившись от запаха, шагнул внутрь. Из-за угла на него испуганно смотрела заостренная морда молодого добермана. Сатир внутренне подобрался — хоть и молодой, а все же доберман, но тут же заметил, что псина прижала уши и сама отчаянно трусит. «Даже собаку изуродовали, двуногие», — внутренне выругался он, входя в комнату. Доберман спрятался на кухне под столом, заваленным грязной посудой, обрывками жеваных газет, черным крошевом чего-то, что издавало вонь, которая, казалось, тут же въедается в одежду и кожу. Сатир огляделся и обнаружил себя посреди довольно большой комнаты, погруженной в полумрак из-за грязных стекол. Стены были покрыты несколькими слоями ободранных обоев, почерневших от времени и до того засаленных, что с трудом можно было определить их первоначальный цвет. Пол был завален разнородным мусором, словно грязным снегом. Там, где существовали пути перемещения людей, сора было немного, там же, куда нога человека ступала не так часто, были просто кучи пыли и хлама. Неверные исчезающие тропинки смешивались с мусором на полу и терялись в нем. Из мебели Сатир увидел оцарапанный круглый стол, выглядевший так, словно десяток кошек и собак каждый день точат об него зубы и когти, шкаф с отломанной дверцей, из которого свисала пола жеваной шубы из искусственного меха, у стены стоял диван, весь в прожженных дырках, откуда, как грязно-белые потроха немощного травоядного, торчали клочья ваты. Вместо матраса хозяева использовали кусок неровно оторванного поролона в пятнах. Под кучей тряпья на диване сопело нечто с давно немытыми волосами, окружающими лысину, покрытую пятнышками веснушек. Сатир встал ногами на диван, брезгливо сбросил носком ботинка тряпье с существа. Им оказался невысокий плотный мужичок с пушистыми рыжеватыми усами. Лицо, бледное и оплывшее от пьянства, было покрыто свежими ссадинами, одна царапина красовалась на лысине. Из одежды присутствовали затасканная до дыр джинсовая грязная рубашка и такие же джинсы, с широким ремнем. Пришелец тронул ногой спящего:

— Подъем, золотая рота!

Спящий дернулся, попытался рывком вскочить, но Сатир быстро наступил ему на грудь, придавив к поролону. Тот спросонья заморгал узкими свинячьими глазками, замычал нечто.

— Жизнь — это вечный праздник? И все еще продолжается?

Придавленный мотнул головой, ему было тяжело дышать. Сатир нагнулся, вгляделся в его лицо. Тот быстро приходил в себя и, видимо, начинал что-то понимать. По глазам было заметно, что он пытается осмыслить происходящее.

— Ты меня хорошо слышишь?

— Даже слишком, — с трудом просипел он.

— Знаешь, что такое дьявол?

Тот мотнул головой.

— Так вот, дьявол — ничто и это ничто ничтожит. Это ты. Понимаешь, это ты! Догниваешь счастливым, догнивай. Сына жалко, ты же хочешь, чтобы он в тебя превратился.

Сатир крепко взялся за конец ремня мужика и потянул к себе, затягивая. Пузцо лежащего стало медленно сжиматься, дышать ему стало совсем трудно. Глаза выпучились, лицо налилось кровью, руки бессильно заворочались на диване. Мучитель распрямлялся, не снимая ноги с груди страдальца, ремень утягивался.

— Вот что, мерзость, отныне ты мышь, твой дом — нора. Если будешь вести себя чуть громче мыши, я приду и сломаю тебе позвоночник. Будешь всю жизнь из пипетки питаться. Если ещё кто-то тебя согласится кормить.

Сатир выдержал паузу, вгрызаясь, как злое насекомое, взглядом в лицо внизу.

— Я твоя смерть. Ты мне веришь, личинка?

Мужик в ужасе кивнул, глядя в холодные, как сталь на морозе, глаза и первый раз в жизни почувствовал, что у него есть позвоночник, слабый, как земляной червь, который порвется, стоит чуть посильнее нажать. Он почувствовал все свое слабое и рыхлое тело, маленькое, как божья коровка на пути танковой колонны. Его иногда били по пьянке, но никогда еще он не чувствовал хрупкость и неверность своей жизни. И вдруг оказалось, что можно умереть в любую секунду, даже когда ты лежишь в своей постели и ничем не болен. Что может прийти кто угодно и взять твою жизнь просто так безо всяких причин. Он почувствовал, что слабеет, в легких не было ни капли воздуха, грудь, казалось, разорвется сейчас, а его мучитель все стоял, раздавливая ему ребра, и смотрел страшными, пронзительными, как шило, зелеными глазами. Потом рванул ремень так, что, показалось, тело разорвет сейчас пополам, накинул последнюю дырочку на стерженек пряжки и убрал ногу. После чего сошел с дивана, хрустнув мусором на полу, исчез в коридоре.