Читать интересную книгу Комсомолец 3 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич

— А это заведующий нашей кафедрой, — сказал Феликс, — профессор Самуил Яковлевич Перельман.

Он сделал вид, что не заметил упрёк во взгляде Самуила Яковлевича.

Профессор снова взглянул на меня. Не глядя, отодвинул от края стола заполненную папиросными окурками пепельницу.

— Александр… — заговорил Перельман. — Простите, как вас по отчеству?

Он указал на меня дужкой очков.

— Иванович.

— Александр Иванович, — сказал профессор. — Виктор Феликсович мне рассказал, что…

Перельман выдержал паузу, будто подбирал в уме правильные слова.

— …в шутку предложил вам решить интересную задачу.

Стрельнул взглядом в Попеленского, который подкуривал сигарету.

— И вы ею заинтересовались, — сказал профессор, — принесли ему на проверку вот эту тетрадь.

Самуил Яковлевич указал на стол. Поспешно стряхнул с исписанной моим почерком страницы крупинки табака. Нервно дёрнул плечом.

— Почерк у вас прескверный, — заявил он, — местами совершенно неразборчивый. Но… ваши записи меня весьма заинтересовали. Весьма…

Он снова указал на тетрадь, используя душку очков в качестве указки.

— Те моменты, которые я разобрал, меня впечатлили, — сказал профессор. — Даже не верится, что такие умные рассуждения принадлежат студенту горного института, да ещё и первокурснику. Александр Иванович, не просветите меня и моего коллегу…

Он указал на Попеленского, целившего серой струёй табачного дыма в сторону форточки. Феликс отдалился от нас — переместился ближе к окну. Но прислушивался к разговору.

— …какой литературой вы пользовались для написания своей крайне занимательной работы?

Я пожал плечами.

— Совсем недавно я прочёл множество книг по самым разным направлениям математики, — ответил я профессору. — Болел — было много свободного времени. Воскресил в памяти немало интересного. Но не уверен, что подчерпнул знания по нужной проблематике в одной из этих книг. Хотя… я допускаю, что кто-то из авторов натолкнул меня на ту или иную интересную мысль…

— Не поделитесь именами этих замечательных учёных? — сказал Перельман.

Я на память перечислил названия и авторов книг, что приносила мне в больничную палату Света Пимочкина.

Профессор кивал головой, услышав имя очередного автора.

— Интересный набор… для студента первокурсника, — сказал Самуил Яковлевич. — С большинством этих трудов я знаком. А о содержании других слышал от коллег. Вы правы, Александр Иванович: к теме вашей работы эти труды отношения не имеют. Тем удивительнее выглядит то, что вы сумели изложить в своих записях. Я восхищён вашими познаниями в математике, молодой человек.

Профессор постучал по ладони оправой очков, изображая аплодисменты.

— Вы явно не посчитали предложение… моего коллеги решить столь сложную задачу шуткой, — сказал он. — Хорошо потрудились. Некоторые ваши выводы я нашёл… свежими и перспективными. В ваших рассуждениях чувствуется зрелость мысли и хорошая подготовка. И пусть я не совсем понял некоторые моменты… надеюсь, вы мне их разъясните… но я бы назвал вашу работу очень… неординарной.

Я изобразил смущение, пожал плечами. Взглянул на открытую тетрадь — прикинул, как далеко продвинулся в чтении моей работы заведующий кафедрой. Точно определить не смог, но примерно представил, на каком моменте тот «забуксовал». И даже удивился, что Перельман продвинулся столь далеко (или предыдущие «трудные» для понимания моменты он перелистывал?). Улыбнулся, посмотрел седоволосому Самуилу Яковлевичу в глаза.

— Задачка была не слишком сложной, — сказал я. — Но интересной. Я хорошо провёл вечер, пока расписывал доказательства. Старался опускать лишние подробности — некоторые вычисления проделал в уме: всё же это не школьная работа, где нудно показывать вычисления столбиком.

— Столбиком, говорите?

Показалось, что мои слова обидели профессора. Тот покачал головой — будто посчитал мои слова неуместным в разговоре с ним «дурачеством».

— Александр Иванович, — сказал Перельман. — Эта несложная задачка, как вы выразились, на самом деле сложнее, чем вам показалось. Боюсь, вы отнеслись к работе недостаточно серьёзно… что, конечно, не перечёркивает те интересные мысли, что вы изложили в своих записях. Всё дело в том… Александр Иванович, вы понимаете, на что именно замахнулись?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Конечно, Самуил Яковлевич, — заверил я.

— А мне кажется, что не понимаете.

Профессор потряс головой — его седина засеребрилась, заблестела.

— Вы попытались решить… ни много, ни мало — одну из «загадок тысячелетия», — сказал Перельман. — Гипотезу Пуанкаре, сформулированную ещё в тысяча девятьсот четвёртом году. Слышали раньше о такой? Это хорошо известная в математических кругах проблема в области геометрической топологии. Множество гениальнейших учёных пытались её решить. И все потерпели неудачу.

— Сочувствую этим учёным, Самуил Яковлевич, — сказал я.

— Сочувствуете?

Профессор приподнял брови.

— Да. Быть может, теперь они успокоятся. Когда поймут, что доказывать эту гипотезу уже не нужно.

— Почему не нужно?

— Так вот же оно, — сказал я, указал на свою тетрадь, — уже существует.

— Вы очень самоуверенный молодой человек, Александр Иванович, — сказал Перельман.

— Возможно.

— Считаете, что походя, всего за сутки, приблизились к решению «загадки тысячелетия»?

— Конечно, я не считаю… что всего лишь приблизился, — ответил я. — Я решил её. В этом вы убедитесь, когда прочтёте мои записи до конца.

— Вы хотите сказать, что это…

Профессор помахал моей тетрадью.

— Это заявка на получение Ленинской премии, Самуил Яковлевич. Или, на худой конец, Нобелевской.

Глава 42

Поначалу мне казалось, что я оказался на экзамене. Самуил Яковлевич Перельман забрасывал меня вопросами, на которые у меня (как ни удивительно) находились ответы. Откуда я черпал информацию — не понимал и сам. Потому что уже после упоминания потока Риччи Гамильтона сообразил: ничего подобного настоящий Александр Усик знать не мог (поток, названный так из-за присутствия в нём тензора Риччи, был использован Ричардом Гамильтоном после тысяча девятьсот восьмидесятого года). А сам я ничем похожим в прошлой жизни не интересовался (раньше я не понял бы и сотой части тех слов, которыми сыпал сейчас). В ответ на мои слова профессор Перельман недоверчиво морщил нос. Но всё же он не без интереса выслушивал мои пояснения.

— …Тензор Риччи часто рассматривается как среднее значение кривизны сечения или как алгебраический след тензора кривизны Римана, — вещал я. — Для анализа существования единственности потоков Риччи чрезвычайно важно, что тензор Риччи может быть определён в локальных координатах формулой…

Я придвинул к себе очередной листок, вещал тоном опытного лектора и при этом торопливо рассыпал по серой странице математические значки и символы. Причём сам удивлялся той информации, которой буквально фонтанировал. Выдавал такие мудрёные фразы, каким позавидовал бы любой из авторов книг, просмотренных мной в больнице. И совсем не факт, что они сумели бы меня понять. Потому что Самуил Яковлевич Перельман тоже переспрашивал меня едва ли не ежеминутно — заставлял разжёвывать каждую третью фразу. Профессор придерживал очки за дужку, сквозь линзы следил за продолжением моей мысли, что выливалось в уравнения, а после и в готовые формулы — на бумаге.

— …Здесь мы обозначаем «R» скалярную кривизну, — продолжал говорить я. — Назовём это нормализованным уравнением потока Риччи. Таким образом, с явно определённым значением масштаба…

— Но это при условии, что каждая из римановых метрик равна единице, — перебил меня Перельман.

— Разумеется, Самуил Яковлевич. Это возможно, поскольку «М» компактно. В более общем плане это было бы возможно, если бы каждая риманова метрика имела конечный объём…

— Но тогда получается, что…

Я едва ли не черепашьим шагом пробирался сквозь выстроенные в моих записях рассуждения, оказавшиеся для заведующего кафедрой высшей математики Зареченского горного института непроходимыми чащобами. Не бросал профессора наедине с моими неочевидными для него выводами и рассуждениями. Буквально строку за строкой расшифровывал для Самуила Яковлевича казавшуюся мне раньше незамысловатой информацию. И чувствовал себя в шкуре Эйнштейна, явившегося объяснять высшую математику студентам-филологам. Подобные ощущения я испытывал, когда «разжёвывал» задачки Славе Аверину (тот рассорился с цифрами ещё в начальных классах). С удивлением понимал, что мои слова не находили чёткого понимания и у профессора.