я.
– Предатель, – прошипел Яр.
*** 18 ***
Старичок присел рядом с Яром на ковер. Мой джинн смотрел волком, раб кувшина, наоборот, благодушно улыбался, в глазах-щелках сверкала хитринка.
– Вы знакомы? – воскликнула я, но джинны мой вопрос дружно проигнорировали.
– Почему же предатель? – спросил Хафиз.
Редьярд развел руки в стороны, мол, полюбуйся на все это, что-то еще требуется объяснять? А вслух добавил:
– Ты по своей воле им служишь! Разве нет?
– Служу? О нет, я служу только себе. Развлекаюсь.
– А?.. – начала было я, но два жгучих взгляда скрестились на мне, будто хлысты, я едва поборола желание уползти подальше в тень.
Я чувствовала себя точно во сне. Сидим в шатре, джинны болтают как ни в чем не бывало. Неужели там, снаружи, не прошло и доли мгновения?
– Развлекаешься? – переспросил Яр с горечью в голосе. – Когда-то мы поклялись, что их лживый род не будет знать пощады. Что только месть отныне будет двигать всеми нашими помыслами!
Хафиз вздохнул в ответ на горячую речь, покачал головой.
– Я мщу. Как могу, так и мщу, – искренне сказал он, так искренне, что сразу стало ясно: врет. – Они у меня отсюда еле живыми выползают, голубчики.
– Живыми! – процедил Редьярд.
Хафиз промолчал, провел рукой над полом, и тут же развернулась скатерть, уставленная яствами: на тарелках лежали орехи, засахаренные сухофрукты, инжир, финики и зерна граната, тонкие ломтики сыра и ветчины. В золотых кубках плескалось рубиновое вино.
– Какой разговор на голодный желудок? Ешьте, пейте, отдыхайте.
Яр не сдвинулся с места, но меня дважды уговаривать не пришлось. Сыр таял во рту, инжир лопался от зрелости, гранат разливался на языке сладостью.
– Это ведь иллюзия, да? – не поняла я. – Почему так вкусно?
– Иллюзия, – наклонил голову Хафиз. – Сыт ею не будешь, но вкус от этого не страдает.
Я злобно уставилась на Редьярда, припомнив картофельные ломтики со вкусом бумаги. Он сделал вид, что не замечает моего осуждающего взгляда. Небрежно поднял кубок, пригубил вина.
Некоторое время тишина шатра нарушалась лишь негромкими звуками трапезы. Причем ела только я, меня вдруг обуял зверский аппетит, хотя я старалась не запихивать в рот все подряд. Джинны степенно пили вино.
Иллюзия оказалась очень сытной, на меня навалилась сонная усталость, глаза закрывались сами собой – хоть пальцами веки держи. Я несколько раз клюнула носом, потом сдалась и растянулась на ковре.
– Разбуди… когда придет пора выходить… – пробормотала я.
Редьярд и головы не повернул в мою сторону, давая понять, что я интересую его не больше, чем сухая былинка, носимая ветром.
– Зачем ты ее усыпил? – невозмутимо спросил он у Хафиза.
Я задремала, но не уснула, поэтому удивилась вопросу. А еще сильнее удивилась другому: Яр говорил на незнакомом языке, однако я понимала каждое слово. Наверное, благодаря браслету я слышала истинный смысл слов, и вряд ли джинн об этом знал! Ух, разозлился бы!
– Чтобы поговорить спокойно, – на том же языке ответил Хафиз. – Отомстить, говоришь? Почему же эта девочка до сих пор жива и ты ей помогаешь?
Даже сквозь закрытые веки я почувствовала, что джинн скользнул по мне взглядом угольно-черных глаз – будто ожег. Не иначе как сожалел, что не полюбовался моим телом, качающимся в петле.
– Мы заключили сделку, – глухо сказал он. – Я дарую всем нам забвение.
– Забвение, значит? – В голосе Хафиза не слышалось великой радости. – Спасибо, конечно, о большем и не мечтал. А ты не собирался сначала спросить у меня – хочу ли я забвения?
Я наблюдала за Редьярдом сквозь опущенные ресницы. Увидела, как он вскинулся, рука дрогнула, расплескав вино.
– Нет, не подумал, представляешь! – язвительно сказал он, переходя с высокопарной иноземной речи на язык моего народа. – Я и вообразить не мог, что кому-то понравится быть рабом. Выполнять их прихоти! Я свой выбор сделал! Забвение – единственный выход!
– То есть смерть? – сказал Хафиз, как отрезал. – Да, знаю, нас не убить. Но забвение ничем не лучше!
– Это свобода!
– Настоящую свободу ничто не заменит, – грустно сообщил старичок. – Хотя что ты знаешь об этом, мальчик? Я дольше тебя прожил на свободе. Я любил женщин, вырастил детей, я видел эту жизнь. А что успел увидеть ты? И хочешь лишь одного – забвения?
– Женщин я тоже любил, – фыркнул джинн, и мне, хоть никто давно не обращал на меня внимания, захотелось закрыть лицо руками от стыда.
– Ты их не любил, ты их имел, – усмехнулся Хафиз. – Ты не знаешь любви. И согласен навсегда отказаться от нее? Забвение! Мальчишка!
– Я не желаю быть рабом! Уверен, пленница перстня и пленник алмазного венца согласятся со мной! А тебе… придется пойти с нами. Я позже объясню, что нужно сделать.
Хафиз в несколько глотков осушил кубок с вином, вытер алые губы и сказал:
– Пойду, почему нет! С одним условием. Девчонка выпустит меня из кувшина и не станет держать на коротком поводке. И мне забвения не нужно, благодарю покорно. Вернете обратно в академию. Может, и ты со мной останешься? Какая-никакая власть! Ты бы посмотрел на эту молодежь! Кто-то плачет! Кто-то просит пощады! Некоторые здесь не на один день застревают…
Похоже, Хафиз искренне любил свою работу.
– Только вам придется отыскать мое вместилище. Кувшин хранится в музее академии.
В музее! Отлично! Едва ли музей академии занимает много места, я без труда отыщу кувшин. Главное, что сам Хафиз не против отправиться с нами.
Джинны какое-то время молчали. Редьярд набрал горсть орехов и задумчиво их жевал.
– Прости за это, – сказал Хафиз. – За испытание. Само получилось. Арка почувствовала твою боль, ну и…
Яр поднял ладонь, мол, не стоит об этом.
– Не хотел об этом упоминать, но ты ведь знаешь, что одно желание можешь заполучить для себя? – вкрадчиво сказал Хафиз, чуть наклонившись в мою сторону. – Достаточно лишить невинности хозяйку артефакта. Сама судьба привела ее в твои руки. Когда еще представится такая возможность? Вместилища обычно не попадают во владение юных дев.
Волосы на моих руках встали дыбом от ужаса. Не для того ли джинн придумал особое условие? До заката осталось несколько часов, а потом Яр будет волен делать со мной, что захочет! Сердце заколотилось в груди, когда я представила, как он расстегивает пуговицы на моем платье – быстро, деловито, а выражение на лице все такое же презрительное и бесстрастное. Кто станет заботиться о чувствах былинки?
Но я знала… Знала, на что иду! И согласилась! Что же теперь…
По щеке сползла слезинка. Никто не заметил ее в полумраке шатра.