— Борис Петрович, читателю близка ваша тревога за угасающую русскую провинцию: исчезают целые деревни, обезлюдели хутора. И, похоже, этот разрушительный процесс неостановим?
— Он будет продолжаться еще лет десять. Потеряет жизненную силу еще чуть ли не половина малых сельских поселений.
— А может быть, этот процесс естественный и не стоит печалиться?
— Конечно, все это можно объяснить урбанизацией. Но что худо? На селе люди остались без работы. Абсолютно! И слышен их беспомощный крик: «Дайте нам работу!» Они готовы бежать за ней на край света, куда угодно — лишь бы заработать на жизнь. Раньше их держал колхоз. Теперь пришел капитализм. Собственник, вооруженный хорошей техникой, в работниках не нуждается. Ему хватит узких специалистов.
А сельский люд разбредается, поработает где-то месячишко-другой, покрутится ночами в убогой бытовке — глядишь, что-то заработает и привезет домой денежки. А как жить семье без хозяина?
— Да и сам глава семьи обобран работодателем и унижен. Самое страшное — его никто не защитит.
— Да, это так. Когда приходит время расчета, хозяин бесцеремонно унизит человека: «Работаешь как черный, а получать хочешь как белый?» Почти бесплатно люди работают. Большая беда пришла к хорошим, работящим людям. Они остались не у дел.
— Кому-то, может быть, повезет больше, найдет работу у честного хозяина…
— Ну и что? А жилья-то у него вблизи работы нет. И не будет! Нормальные люди не могут и не должны жить без семьи, без детей!
— О какой же рождаемости можно мечтать?
— К великому сожалению, резко уменьшается количество русского населения. Знаю поселки, где в следующем году не будет ни одного первоклассника. Молодые потихоньку уходят из родимых мест. И постепенно закрываются школы, медпункты, клубы.
— Можно ли считать, что тема угасания сельской жизни стала самой тревожной для вас?
— Да. Но не только для меня — она должна обеспокоить всех нас. Пусть меня называют «почвенником», «деревенщиком», но сохранение русского языка все-таки неразрывно слито с деревней. В городе пласт чистой русской речи быстрее вымывается газетными и тусовочными словами.
Разрушаются духовные традиции семьи, исчезает дружеская спаянность людей. В городе ты и соседей-то не знаешь — как хочу, так и свищу. А в деревне, на хуторе, ты весь на виду. Насоришь ли у дома, не поздороваешься ли с человеком, увидят отца и станут укорять: «А твой-то со мной не поздоровкался». Такую выволочку за это задашь своему сыночку! На деревенском круге все еще держится провинциальная Россия. А если идет вымывание деревенских основ, то это идет вымывание наших корней. И отеческое древо не будет так зеленеть и плодоносить.
— Так и стоят брошенные деревни пустыми?
— Там живут чеченцы. Зачем им школа? Они занимаются скотом. В наши волгоградские места чеченцы приходили издавна. Поживут лет двадцать, пока не построят свой дом в Грозном, и уедут. Потом придут другие.
— Случаются ли конфликтные межнациональные разногласия?
— К сожалению, есть. У нас край многонациональный: казахи, мордва, чуваши, марийцы, украинцы, белорусы — люди ехали в хлебный край. Но всего напряженней отношения с чеченцами. У них абсолютно иные обычаи. На русских они никогда не женятся. В свой круг чужого не принимают. У нас никогда не было, чтобы скотину пасли на хлебном поле. А им все равно. Наши местные живут своим клочком земли, своей коровенкой. Старые люди ковыряются в земле, пока не умрут. Моя родная тетя Нюра уже падала, а все приговаривала: «Я копать хочу». Плачет: «Дай мне лопату».
— Ваши родители каким-то образом оказались в Красноярском крае, в Игарке.
— Они окончили рабфак, а потом Московский технологический институт по пушнине. Их отправили в Игарку по распределению, и отец там вскоре, после моего рождения, заболел и умер. И тогда моя мама Антонина Алексеевна и ее сестра Анна с сыном объединились в одну семью. Мужа тети Нюры посадили в 37-м, и нас всех сразу выслали в Казахстан, в город Или, как врагов народа. Только вместе мы могли выжить. Так мы и жили одной семьей под одной крышей. В Калач-на-Дону приехали в 45-м на восстановление народного хозяйства, но без права проживания в областных центрах.
— Ваша мама овдовела в молодости, а потом замуж вышла?
— Нет. Какие после войны были женихи. В моем классе только у двоих ребят уцелели отцы, остальные погибли. Муж тети Нюры потом пришел из мест отдаленных — его освободили и реабилитировали.
— В каких войсках вы служили?
— В стройбате. Призвали меня в армию, когда я бросил механический институт после четвертого курса — побеждали мои филологические наклонности. Мы, солдаты, строили площадки для «Востока». Жили в солдатских землянках, и вокруг стройобъекта в три ряда шла колючая проволока. Щебень, цемент, пыль. Работа — до седьмого пота.
— Борис Петрович, вы родились в суровой Игарке да еще зимой. Не эти ли природные факторы наделили вас мощной целенаправленной энергией?
— Есть ли она во мне, эта мощная энергия, этого я не знаю. А может быть, там, в младенчестве, я соприкоснулся с энергией угнетения? Много позднее ездил в Игарку посмотреть, что это такое. Вспомнил, что у Виктора Петровича Астафьева есть «Кража», как раз той поры, когда я родился, то есть 38-го года. Мы как-то с ним встретились, он мне книгу подарил с надписью: «Игарскому религорю». Слова этого я не понял. Думаю, что он имел в виду мученика: ведь в тех местах были в основном ссыльные.
И вот я побродил по старой Игарке среди домов, вросших в землю, побывал на кладбищах с повалившимися, гниющими крестами. Там же вечная мерзлота. Это не место для житья. Мне рассказывали, как пригоняли в эти места ссыльных: бедолаг выгружали с баржи на пустыре — живите! Начинали они копать землянки. А тут грянет зима, и умирали от мороза и труда непосильного. Иной приговаривал на смертном одре: «Слава Богу, хоть отдохну теперь». И семья Виктора Астафьева, и он сам мальчишкой пятнадцатилетним тоже были ссыльными.
— Несмотря на вечную мерзлоту тех мест, где вы родились, судя по всему, вы человек страсти.
— А без этого нельзя! Над вымыслом слезами обольюсь. Иначе человек над книжкой будет зевать. А он должен, читая, радоваться либо плакать. Вся настоящая литература и есть страсть.
— Хочется услышать про ваши молодые лирические волнения…
— Что я сейчас, накануне семидесятилетия, про это вспоминать буду? Читайте мои вещи, про все узнаете.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});