Читать интересную книгу Через сто лет - Эдуард Веркин

– Я его давно заметил. Он тут у всех про тебя расспрашивает. И в столовой, и на стадионе.

– И что? Рассказывают?

– Нет, конечно. Но он липучий. Мне билет на Луну обещал.

– За что?

– Если я его с тобой познакомлю.

Дэн вздохнул.

– Очень хочешь на Луну? – спросил я.

– Хочу. У нас в классе почти все уже на Луне были, только я один нет. Знаешь, у мамы лунофобия, а я думаю, что у меня нет, хотел бы проверить…

Дэн поглядел в небо.

– Понятно, – кивнул я. – Слушай, ты не особо расстраивайся насчет Луны. Там скучно, поверь мне. Впрочем… – Я тоже поглядел в небо. – Впрочем, пожалуй, ты прав, – сказал я. – В юности надо путешествовать, это расширяет кругозор. Тут главное не продешевить. Одного билета на Луну за знакомство со мной явно маловато, проси четыре.

– Четыре? – удивился Дэн.

– Ага. Папа, мама, сестренка и ты. Слетайте на недельку, глядишь, и мама от лунобоязни излечится.

– А Филимон?

– Я думаю, Филимона тоже можно взять, Луна большая. Так что ты скажи этому писателю, чтобы приходил. Понял?

– Понял.

– Только билеты вперед возьми, нельзя доверять писателям.

– Почему?

– Не знаю. Но старые книги учат именно этому. Иди теперь.

Дэн почесался, уходить не спешил.

– А велосипед? – спросил он. – Когда ты мне его починишь?

– А отец что?

Дэн пожал плечами.

– Он не может. Он по интеллектронике специалист, а велосипед – слишком примитивная техника. А ты можешь.

– Завтра приходи, – сказал я. – После обеда. Может, починю. А теперь домой.

Дэн поволокся к себе, шурша кустами и посвистывая.

Этим же вечером я починил велосипед, на следующий день после обеда Дэн его забрал, а ближе к вечеру заявился писатель. То есть журналист, писатели пахнут чуть по-другому.

Он здорово трусил и поэтому залился страшным одеколоном, от которого у меня в голове похолодело. Долго не мог сказать, что ему от меня нужно, все мямлил и мямлил, стоял на пороге, оглядывался назад, так что мне пришлось взять все в свои руки:

– Вы хотите взять интервью?

Он начал болтать про то, что да, интервью, про то, что это интервью будет уникальным, что он добрался до меня с огромным трудом – почти три года искал, вернее, уговаривал сотрудников Института сравнительной антропологии дать мой адрес…

– Интервью – это интересно. – Я почесал подбородок. – Я уже не помню, когда в последний раз у меня брали интервью.

– Семьдесят четыре года назад, – уточнил журналист по блокноту. – Ровно семьдесят четыре года назад, это было в Сиднее. Вы тогда…

– Давайте ближе к проблематике, – оборвал я. – У вас мало времени.

– В каком смысле? – занервничал журналист.

Журналисты мельчают. Раньше приезжали серьезные мужики, волки блокнота и самописца, они готовились к интервью, как к сражению, а этот был мелкий.

– Жизнь скоротечна, – напомнил я. – Особенно ваша. Так что, пожалуй, не будем ее тратить.

– Да, давайте. Я хочу кое-что узнать…

– Может, все-таки зайдете? – предложил я.

Он постеснялся отказаться. Он, конечно, знал обо мне все. Но тем не менее ему было страшно. Я его понимал.

Мы устроились в гостиной.

Он принялся задавать вопросы. Разные. В большинстве своем глупые. Но я терпеливо на них ответил. И рассказал. Что я думаю по поводу закона о всеобщем высшем образовании, что я думаю вообще, даже что я думаю про освоение глубокого космоса, про разумных псевдоулиток, про новую книгу Стрыгина-Гималайского, еще что-то, на все это я ответил, однако журналист не собирался уходить, и я догадался, что одного интервью ему мало.

Он поелозил на стуле и сказал, что хочет написать книгу. Такую большую, серьезную и научную. Не только про меня, он уже договорился с другими последними, они дали согласие. Это очень важно, убеждал меня журналист. Это позволит взглянуть на проблему изнутри, согласитесь, за прошедшее время тема Прощения обросла невиданным количеством слухов, домыслов, откровенных фантазий, а вы, вы ведь стояли фактически у истоков.

– Вы повернули историю человечества, – сказал он. – Многие сравнивают вас с… Колумбом!

Врет. С Колумбом меня никогда не сравнивали. С Ганди очень часто. Не знаю, мне Ганди не нравится. Но я не спорю. И сейчас не стал спорить. Заметил, что люди часто преувеличивают мою скромную роль, но журналист пришел в волнение, схватил меня за руку и сказал, что отнюдь не преувеличивают, многие, очень многие ученые полагают, что все сдвинулось именно благодаря мне, что я первый догадался, как действовать, даже методику разработал… Ну, и так далее. Хотя есть, конечно, и противники, утверждающие, что я совсем ни при чем, что я просто стоял рядышком. Одним словом, его интересовало, как все это было на самом деле. Что неудивительно, их всех это интересует, человечество хочет знать…

Ну, и так далее. Я слышал это не один раз.

– Долгая история, – сказал я. – В двух словах не расскажешь.

– Но все-таки…

Он попытался возразить.

Я улыбнулся. Не ТАК, но, пожалуй, вполовину или в треть. Журналист дернулся и побледнел, практически бухнулся на пол. Неудивительно, в первый раз это производит жуткое впечатление, особенно вживую.

Его затошнило, и мне сразу расхотелось с ним разговаривать. Слабак. Нет, журналисты измельчали, определенно. Лучшие из них сосредоточены сейчас где-то в районе облака Оорта, на Земле остались щенки и сопляки.

Мне расхотелось с ним говорить, и я сказал, что плохо помню. Все это происходило достаточно давно, я был молод, а жизнь текла, как за стеной, вы же понимаете? Журналист понимал, он принялся рассказывать про особенности нашего восприятия, уверил меня, что он много читал про это и даже пробовал эти особенности восприятия воспроизвести – целую неделю ходил в закопченных очках и под сенсорной блокадой. Но все равно я должен попытаться вспомнить. В интересах научной антропологии, в интересах истории, в интересах еще двадцати двух наук, важных для развития человечества.

– Я специализировался на гемоготике, – сказал журналист. – В университете в Токио, у Цяня. Я защитил монографию про вас… И теперь хотел бы написать книгу…

Я улыбнулся еще раз. Не ТАК. Профессор Киддо Цянь спущен мною с лестницы в Уэльсе, в… лет, пожалуй, сто назад, тогда он профессором еще не был, а был горячим юношей из Эдо, в одной руке ворох болезненных японских комиксов, в другой – раритетный томик Dostoewsky. Нет, сначала я будущего профессора по-хорошему, конечно, попросил: «Молодой человек, освободите лестницу, ее не для того строили, чтобы вы на ней три ночи спали и пугали своим нечесаным видом соседей». Но Киддо упорствовал, освобождать не желал, наверное, играли свое самурайские гены. Так что пришлось спустить.

С тех пор стараюсь выбирать жилье без лестниц – грядущее светило японской семиотики сломало тогда руку и громко кричало. Я вообще люблю дюны и пляжи, чтобы пахло янтарем и солью.

Да, а этому журналисту я просто улыбнулся.

И снова он дернулся, но в этот раз взял себя в руки уже быстрее, привыкал. Я сказал ему, что меня не очень волнуют интересы большой науки, потому что сама наука лежит вне сферы моих интересов, ну, разве что прикладная механика, мотоциклы, велосипеды и так далее, а потом спросил:

– Кстати, что вы, как специалист по гемоготике, скажете о фильме «Мотоцикл-вампир»?

Про фильм «Мотоцикл-вампир» журналист не знал ничего, плохо профессор Цянь своих студентов учит, мало я его с лестницы спускал, стоило еще из окна выбросить.

– Знаете, я ведь в основном по периоду рассвета, с классикой не так хорошо знаком…

Журналист принялся оправдываться, а я предложил ему пройти в подвал, где у меня хранится небольшая, но со вкусом подобранная коллекция оригиналов: гемоготика, бладбургер, вервольф-террор. Немного дэд-мокьюментори. Начал собирать еще в молодости, когда работал в коллекторе, такой коллекцией даже ваш Токийский университет похвастаться не может.

Предложил и облизнулся.

Журналист пройти в подвал немедленно отказался, вдруг вспомнил, что у него есть целых три чрезвычайно важных и совершенно неотложных дела, он должен написать пять писем, и вообще. Убежал, запинаясь и вздрагивая корпусом.

Я не видел его, наверное, дня три. И не чуял. Однажды, правда, он приблизился метров на восемьсот со стороны берега, но ближе подойти так и не решился.

На четвертый день журналист заявился. В этот раз от него сильно пахло валерьянкой, он долго мялся, а потом признался. Что он вовсе не хочет написать научную книгу, хочет художественную – я угадал. Но не просто какую-нибудь там, а настоящую, короче, чтобы вечность содрогнулась. Серьезную и душераздирающую. И моя история ему вполне подходит. И что он ее прекрасно знает, история легендарная. Но ему нужно больше.

Знать.

То, что чувствовал я, то, что чувствовала она.

Значит, правильно сказал Дэн, писатель. Потому что ничего не понял. Я даже пожалел немного, что теперь у меня лестницы нет, а то бы я его, бестолкового, спустил бы с удовольствием. Надо же быть таким дураком.