Читать интересную книгу Жернова. 1918–1953. Книга вторая. Москва – Берлин – Березники - Виктор Мануйлов

Вот и со снохой почти то же самое: приходится возмещать недостающее ей. Вроде бы и неловко, и даже совестно, но Тимоша принимает происходящее так, точно ничего другого и быть не должно. Удивительная женщина!

И что из всего этого следует?

Вопрос, как всегда, повисает в воздухе. Как повисали подобные вопросы, независимо от обстоятельств, укоров так называемой буржуазной морали и возможных последствий. Тем более что и ему самому тоже много чего «недостает» в этом райском уголке. И Тимоша это понимает. Особенно тогда, когда Мура – Мария Игнатьевна Закревская – исчезает из Сорренто на долгое время по каким-то своим делам. У нее во Франции, Англии, Германии и где-то там еще свои интересы, свои связи, не оборванные ни войной, ни революциями, свои пристрастия. Проходит неделя, другая, иногда месяц и более – и она, как та блудливая кошка, набегавшись, намяукавшись среди котов, возвращается в тепло, удовлетворив все свои кошачьи инстинкты. Обижаться и сердиться на нее бесполезно и себе же во вред. Вернулась – и слава богу. Делай вид, будто никуда не исчезала, хотя без нее в доме образуется пустота, словно теряется жизненная нить, связывающая его с окружающим миром, остается лишь творчество с выдуманными судьбами и страстями.

На этот раз исчезновение Муры связано с приездом бывшей законной жены Горького Екатерины Павловны Пешковой, приуроченном к будущим родам снохи.

Но были и хорошие новости. Берлинское издательство «Kniga» заканчивало печатать собрание сочинений; 20-й том целиком отведен повести «Жизнь Клима Самгина» с посвящением «Марии Игнатьевне Закревской». Более того, первая часть повести издательством еще и выделена в отдельную книгу.

И в Москве с мая этого же, 1927, года начали печатать первые главы «Жизни Клима Самгина» – с тем же посвящением. При этом мало кто знает, чем знаменита эта женщина, если удостоилась такой чести. Впрочем, никто особенно и не интересовался.

Глава 2

Алексей Максимович и Тимоша сидят на террасе за столом и разбирают только что доставленную из России почту. Писем – целый мешок, а к ним пачки московских газет и журналов, в которых читатели призывают Горького вернуться в Россию, но не в старую, которую он покинул в 1921 году, а в новую – Союз Советских Социалистических Республик. Писали рабочие, крестьяне, командиры и бойцы Красной Армии. И еще кое-кто, не называя своей профессии. И почти всё – будто под копирку. Не трудно догадаться: Москве Горький понадобился – и весьма срочно – для каких-то особых целей.

Неожиданно обнаружили письмо от поэта Маяковского.

– Нет, но вы послушайте, Алексей Максимыч! Послушайте! – уговаривает свекра Тимоша. – Забавно, ей богу!

Алексей Максимович скосил глаза на белые листы.

– Эко сколь накропал! С чего бы это? Как думаешь?

– Не знаю! – вскинула острые голые плечики Тимоша. – Но, как мне кажется, неспроста.

– Вот то-то и оно, что неспроста. Впрочем, ладно, читай.

– Стихи так и называются: «Письмо писателя Владимира Владимировича Маяковского писателю Алексею Максимовичу Горькому». Дальше сами стихи: «Алексей Максимович, как помню, между нами что-то вышло вроде драки или ссоры. Я ушел, блестя потертыми штанами; взяли Вас международные рессоры…»

– О господи! Ты, ангел мой, прочти самое существенное, а то меня от таких, с позволения сказать, стихов, тошнить начинает.

– Сейчас, Алексей Максимыч! Сейчас… Ага, вот… Слушайте! «Горько думать им о Горьком-эмигранте…

– Кому – им?

– Поэтам, Алексей Максимыч. Из Лефа, то есть из Левого фронта. ПеПеКрю говорил, что там этих поэтов – пруд пруди. Иные читать-то едва научились.

– Ну а дальше-то что?

– Дальше? Дальше вот что: «Горько думать им о Горьком-эмигранте. Оправдайтесь, гряньте! Я знаю – Вас ценит и власть и партия. Вам дали б всё – от любви до квартир. Прозаики сели пред Вами на парте б: – Учи! Верти!» А тут вот еще, – заторопилась Тимоша, видя растущее неудовольствие на лице свекра: «Алексей Максимыч, из-за Ваших стекол виден Вам еще парящий сокол? Или с Вами начали дружить по саду ползущие ужи?»

– Хватит, ангел мой! Хватит! И это – стихи? По слову в каждой строке. Но вот что удивительно – талантлив безмерно. А на что тратит свой талант? Уму непостижимо.

– А вот письмо от Андреевой… – протянула конверт Алексею Максимовичу Тимоша, с любопытством заглядывая в его глаза, прикрытые лохматыми бровями.

– Дай-ка, сам прочту, – буркнул Горький, чуть ли не вырвав конверт из руки снохи.

Письмо было коротким. В основном о трудностях работы в Берлине. Ничего особенного. Впрочем, ожидать чего-то особенного и не приходится: вся переписка идет через наркомат иностранных дел, а там сидят специальные человеки, которые даже намек на крамолу не пропустят. Но несколько строк, ради которых, может быть, и писалось это письмо, Алексей Максимович прочитал дважды: «Милый, милый Леша, вспомни обо мне как-нибудь в хорошую минуту, глядя на море или на небо звездное, когда оно бархатное, и знай, что я тебя крепко, преданно люблю с великой верой в тебя и ничего, кроме хорошего, не хочу помнить».

Прочитав, Алексей Максимович тяжело поднялся, подошел к барьеру террасы и несколько минут стоял, вглядываясь в синюю даль, ничего не видя из-за слез, застилающих глаза.

Издали послышался надсадный шум автомобильного мотора, лающие звуки клаксона. Узкая улочка, на которой разъехаться невозможно, извилисто карабкается вверх, где, прижавшись к скале, стоит вилла, снимаемая Горьким, ставшая домом для нескольких беглецов из России.

– Ладно, на сегодня хватит, – махнул он рукой, вытерев глаза платком и высморкавшись в него же. – Похоже, наши едут. Пойдем встречать. Варвара уж и ворота отворила, – добавил он, услыхав скрип и визг не смазываемых петель.

Они спустились во двор.

Автомобиль, хрипя и дергаясь, въезжал в распахнутые ворота.

С задних сидений махали руками и сконфуженно улыбались Екатерина Павловна и незнакомая женщина. На обеих белые платья и соломенные шляпы с искусственными цветами.

Алексей Максимович протянул руку бывшей жене, помогая ей выйти из автомобиля, и, все еще находясь под впечатлением письма Андреевой, трижды расцеловал ее в щеки, приговаривая:

– Рад, душевно рад видеть тебя, Катюша… Ты все такая же – годы тебя не берут… – и повернулся к женщине, продолжающей улыбаться из-под шляпы, закрывающей большую часть ее лица.

– Не узнаешь? – спросила Екатерина Павловна. – А-я-яй! Это же Олимпиада Дмитриевна Черткова! Сам же звал ее… Помоги ж ей выбраться из авто. Экий ты, право! – рассмеялась она. – Совсем одичал тут – на отшибе-то.

– Не ожидал! – воскликнул Алексей Максимович, протягивая руку женщине. – Честное слово, не ожидал вас, Олимпиада Дмитриевна, так скоро! Маша писала, что с визой Москва никак не разберется.

– А я прознала от Маши-то, что Екатерина Павловна к вам собирается… Ну и письмо от вас получила, чтоб, значит, приехала… А насчет виз, так Петр Петрович расстарался. Он человек деловой, у него всякое дело в руках так и горит, так и горит… Вот и собралась… Может, рано приехала? – забеспокоилась она.

– Что вы, голубушка? Очень даже вовремя! А вот и Надюша! – кивнул Алексей Максимович головой в сторону замершей в дверях снохи. – Ей рожать скоро… Двое детей – сами понимаете…

– Да-да! Очень даже понимаю, Алексей Максимыч. Очень понимаю! А Мария Федоровна с Петром-то Петровичем разошлись. Сошлись невенчанные и разошлись, как чужие…

Алексей Максимович покхекал, кося в сторону: эта Липа и раньше говорила все, что в голову взбредет, не заботясь о том, как ее слова воспримут другие. Но в общем и целом – женщина добрая, заботливая и преданная своим хозяевам: вот уж тридцать лет, как с Машей Андреевой – и никаких конфликтов. И в ту пору, когда он, Горький, был вместе с ними. Но как звали ее все Липой, так и продолжают звать, а ей уж без году пять десятков.

Дождался своей очереди и Макс. Он подошел к отцу, виновато улыбаясь.

– Ну, как доехали? Без происшествий? – спросил Алексей Максимович голосом, лишенным всякой теплоты, приобняв сына и похлопав его по спине.

– Нормально, – оживился Макс. – Правда, Липу немного мутило. Ну, я ей таблетку… А так – все хорошо.

– И правда – таблетка очень помогла, – подтвердила Олимпиада Дмитриевна. – Уж больно у вас тут дороги извилистые. Едешь-едешь, едешь-едешь, с одного боку скалы над головой, того и гляди на голову камень свалится, с другого боку пропасть. Жуть так и берет. Эка вы, Алексей Максимыч, куда забрались-то. Здесь молоком-то хоть торгуют? Сколь ехали, ни единой коровы не встретили. Разве что козы по горам скачут. А то как же – дитя и без молока? Или там творогу…

– Все и здесь, как на Капри, имеется, голубушка, – успокоил женщину Алексей Максимович. – И молоко, и творог. Не говоря об овощах и фруктах.

– Да уж – фруктов тут куда ни глянь, то яблоки, то апельсины, то виноград, то еще какие диковины. Не то что у нас на Руси: репа да картошка.