легко, без вступлений, а потому сходу пустилась изливать пред Лерой свою душу.
Выяснилось, что уже больше десяти лет Митрофаниха болеет головой. А может и не болеет, или не головой вовсе. Но мучал ее один грех:
— Была у меня дочь, вот такая же как ты, — рассказывала она задумчиво, перетирая между пальцев зеленую шишку хмеля. — Я была с нею жестока, как хозяйка с вещью. А ведь это была самая милая и светлая девочка на Земле. Но, когда ей исполнилось тринадцать, она не выдержала моего жестокосердия и покончила с собой. Ушла туда, где темнота бесконечна и горе, с которым туда приходят, прирастает к душе навеки.
Смерть дочери перевернула сознание этой доброй женщины, которая во всем винила себя. Митрофаниха ушла в монастырь, надеясь обрести там успокоение и посвятить остаток жизни молитве о дочери. Но угрызения не позволили ее боли утихнуть ни на минутку. В конце концов она бросила монастырь, которого была, с ее слов, вовсе не достойна, и вернулась в мир, где раздала нищим все, что имела. Сама же пустилась в бездомное странное житие и отреклась она от всего, что хоть как-то напоминало ей о прошлой жизни и всех ее устремлениях, ради которых не успевала Митрофаниха даже улыбнуться своей бедняжке-дочери.
А потом Митрофаниха почему-то отправилась искать свою покойную дочь среди живых.
В этом городке несчастная старушка прижилась в безлюдном местечке: на слабо-изолированной теплотрассе, торчащей из-под земли, из всякого хлама и гнилья построила она хижину размером не больше кладбищенского склепа, все стены всплошную увешала иконами и фотографиями дочери и теперь жила там.
— Только это место иногда дает мне успокоение, — горько завершила она рассказ. — Там хорошо: я могу кричать и рыдать всю ночь, и никто меня не услышит. А к утру, если не сдаваться, бывает и тишина на сердце. Хоть и на малое время.
Эта горькая и будто бы с детства знакомая история совершенно обезоружила Леру. Оказывается, умалишенная, бездомная старуха носит в своем сердце горе такой величины, что не замечает на его фоне своего бедственного положения, вменяя его ни во что.
— Я развешиваю на досках объявления бумажечки, — добавила Митрофаниха и вынула из чемодана засаленный мятый листок, на котором от руки было написано простым карандашом: “Любите своих детей, пока они с вами”. — Это не подает мне облегчения, но я хочу спасти хотя бы одного ребенка. Может получится, не знаю.
Не имея нужды в переходе от одной темы к другой, Митрофаниха взялась расспрашивать Леру о ее жизни. Лера и сама не поняла как, но с легкостью поведала новой знакомой о всех своих бедах. Точнее, об одной единственной — совершенном и безвыходном одиночестве.
— Я знаю одно надежное средство для самых отчаянных, — почти обрадовалась Митрофаниха и закопошилась в своем скрипучем колесном чемоданчике. — Мне в монастыре посоветовали.
Она вынула плотную картонную коробочку, вытряхнула из нее небольшой пакетик и протянула Лере:
— Это иконка Божьей Матери, — объяснила она. — Называется “Умягчение злых сердец”. Молись перед нею, и мама вспомнит о тебе. Это просто, как Божий день!
На иконе была изображена Божья Матерь, к груди которой приставлены семь длинных ровных кинжалов. Лера не понимала, что может означать такое изображение. Но лицо у Божьей Матери светилось добротой и умилением. Она явно не боялась направленного на нее оружия.
С тех пор каждый вечер Лера молилась перед этой иконкой, переписав молитовку с тыльной стороны открытки. Лера не задумывалась о Церкви или молитве, о Божьей Матери или иконах. Она даже не пыталась — мир так странен и непонятен, что девочка уже отчаялась иметь собственное твердое мнение. Очевидно только одно — Митрофаниха была ее союзником, в противовес другому союзнику, о котором лучше пока позабыть. Ведь теперь есть надежда, а значит, стоит попробовать.
И Лера усердно молилась. Вначале она даже удивилась: очень скоро мама действительно обратила на нее внимание, стала чаще интересоваться делами дочери. Но не смягчалась, не приближалась, а просто больше обыкновенного придиралась к пустякам.
Но даже от такого внимания Лера вздохнула с чуточкой облегчения — по крайней мере она чувствовала себя живой. К тому же теперь Лера что-то делала в этом мире сама, а не только выполняла приказы. У нее иногда даже кружилась голова от того, что она такая самостоятельная и молится втайне от мамы.
Однако к началу зимы Лера устала, а там и совсем истощилась, потому что молитва работала только наполовину: мама чаще устраивала головомойные выяснения отношений, задавала личные вопросы, требуя быстрых и искренних ответов. Лера отвечала, что ей недостает любви, и мама злилась. Но, если Лера не отвечала, то мама злилась из-за ее молчания. Этот натиск изматывал совершенно и лишал ее сердце сил и всяких надежд.
Лера отправилась на поиски своей союзницы и облазила все тепломагистрали городка, какие только смогла найти, но Митрофанихи так и не повстречала.
К середине декабря силы ее духа и вовсе исчерпались, бедолага забросила молитву. Приближался Новый год, который мама давно не отмечала. Лере же от противоестественной для праздничного вечера тишины хотелось реветь в голос. И она не стала ждать, а решилась уйти до Новогодней пытки.
Солнечным морозным утром она явилась в свою берлогу, прихватив и проклятое средство.
У ручья все уже переменилось — и хмель, и терновник, и могучая верба — все укрылось снегом, и голые ветви деревьев больше не препятствовали солнцу. Остров возвышался гладким холмом, как огромный оплывший и ометенный ветрами дворец изо льда. Холодная снежная пустыня поглотила все, к чему прикоснулась зима. Она поглотит и Леру, которую укроет до весны. А летом лесные травы разберут ее частицы для новой жизни, для нужной кому-то новой жизни.
— Пожалуйста! — вырвалось ее горе отчаянным тихим выдохом. — Кто-нибудь… Спасите меня…
Она взглянула на остров, как на последнего свидетеля ее исчезающего бытия, но из-за подступивших слез остров больше не казался сказочным ледовым дворцом, а скорей миром, искаженным и искривленным холодной высокомерной улыбкой.
Хотя, нет! Лера вытерла слезы и всмотрелась пристальней: на той стороне острова, хоть и плохо то можно было разобрать, кто-то жил в занесенной снегом хижинке, ютящейся на куске теплотрассы. Кто же еще это мог быть, как не блаженная страдалица и единственная Лерина союзница?
С радостью последней надежды и громким сердцем Лера пробралась сквозь снежные завалы к счастливому острову, обошла его по хрупкому льду и поднялась по тропке к хижинке, походившей скорей коробок из гнилых досок, щели между которых забиты