Первую весть обо мне получили очень необычным путём. В общей неразберихе и сумятице тех дней письма с фронта, по разным причинам, до адресатов доходили не всегда. Их текст передавали по радио из Москвы. Зачитали и моё письмо, написанное сразу же после того, как я вышел из окружения. В момент передачи Муся находилась дома вместе с юрой и Стасиком, стирала в тазу бельё. Услышала – не поверила ушам своим: ослышалась, померещилось. Побежала к соседям, чтобы подтвердили, но те к этой передаче не прислушивались – их родственников на фронте не было. Только вечером сосед Александр Факеевич Федотов, вернувшись с работы, заглянул к нам в квартиру и сказал, что рабочие, знавшие меня, тоже слышали моё письмо по радио. Утром и ученики в школе хором заверили: «Да! Слышали письмо Николай Александрыча!» После таких авторитетных подтверждений жена успокоилась, стала ждать непосредственно автора. Вскоре пришёл и денежный аттестат. Материальное положение семьи значительно улучшилось. Да и моральное тоже: быть семьёй без вести пропавшего было не очень-то уютно. Всё зависело от того, куда и как пропал… «Пропажа» в плен могла означать для семьи большие неприятности.
Побывал в школах. Повидал знакомых. Как заметно они изменились! Постоянные налёты и начинающийся недостаток продовольствия давали себя знать. Люди похудели и как-то померкли.
Заметны и следы бомбардировок. В парке напротив химического техникума зияет большая воронка от взрыва бомбы. Вместо многих, выбитых взрывной волной, стёкол – фанера. Повреждён дом на базаре – едва не попали в железнодорожную станцию. Одна из бомб угодила в детский садик на восточной стороне города… Сразу же подумалось о Стасике – хорошо, что не в его садик.
Война, словно проявитель в фотографии, быстро обнаруживает скрытое содержание снимка, достаточно окунуть его в проявляющий состав. Вдруг оказалось: некоторые наши знакомые и соседи не очень-то и лояльны к советской власти, не настолько пылко любят её, как казалось до войны. Видимо, считая дни её сочтёнными, они открыто говорят, что ждут прихода немцев. Чаще всего – раскулаченные во время коллективизации. В Дзержинск приезжают семьи офицеров из захваченных фашистами областей. Их расселяют по квартирам и наша добрая соседка категорически заявила: уж кого – кого, а семью командира Красной Армии в свою квартиру не пустит ни за что. Кое-кто уже грозит своим недругам расправой с помощью немцев. И такое – в глубоком тылу страны, за которую гибнут на фронте жители этого же города – солдаты и командиры той же Красной Армии.
Муся рассказала, что при всей нешуточной опасности вражеских налётов, в бомбоубежище подчас происходили явления, способные выглядеть забавно, если бы не случались под вой моторов и грохот зениток. Прибегали к нему впопыхах с неспех завёрнутыми в узлы и баулы вещами – если, не дай Бог, дом разбомбят, то хоть что-нибудь, да останется. Располагались в убежище кто как сможет. Все. Кроме уважаемой Лидии Васильевны. Эта дородная дама всегда стралась занять место поближе к выходу, загораживая его и собой, и своими объёмистыми пожитками. По её странному мнению, здесь она пребывала в гораздо большей безопасности.
О невероятных достижениях немецкой военной техники ходили легенды и слухи, как обычно, достигающие фантастических размеров. Долгое время сидеть в земельном полумраке, еле освещённом испуганной свечкой, и слушать над собой рёв и нудное завывание самолётов скучно. Особенно детям. Они, которые постарше, разговаривали, которые поменьше – плакали. Шумели, одним словом, на нервы действовали. Шум прекращала грозным шиканьем жизнерадостная, в мирное время, наша соседка со второго этажа Анна Семёновна: «Да тише вы, окаянные! Ведь немец услышит! У него, проклятого, на самолётах звукоуловители. Услышит – и бомбу на вас бросит». «На вас…» А другие, стало быть, уцелеют.
Уцелеть, однако, в таком «бомбоубежище» сомнительно было даже при разрыве бомбы где-нибудь рядом. Представляло оно собой земляную щель, глубиной метра в два с половиной. «Перекоытием» служили довольно хилые брёвнышки, скорее жерди, присыпанные той же землицей. Чтобы она не сыпалась на головы и за шиворот спасавшимся под ним, жерди выстлали сверху… листами из старых школьных тетрадок, позаимствованных у Муси. Юра был прав, оставаясь дома во время налётов…
Наш Стасик при всех тревогах сохранял полное джентльменское спокойствие. Никогда не плакал и, казалось, не волновался. Если мать спала и не слышала объявлений по радио о воздушной тревоге, будил её громким голосом: «Мама, здушна тлевога! Здушна тлевога!» Вот эта черта характера Стасика: не капризничать, когда его будили в неурочный час, сохранилась и в дальнейшем за всё время наших скитаний. А в переездах за фронтом всегда приходилось трогаться с места именно ночью, долгие часы не спать, засыпая, опять вставать, и никогда не услышишь от него не только капризного или какого-нибудь иного плача, но и других признаков неудовольствия. Молча проснётся, спокойно даст себя одеть и преспокойно сидит у матери на руках.
Так же невозмутимо вёл себя и при налётах. Над головой немецкие самолёты гудят, в небе «паникадилы» висят, так называли в народе немецкие осветительные ракеты, стёкла от разрывов бомб звенят, стены трясутся – Стасик безмятежен: если папа и мама с ним – беспокоиться нет совершенно никаких оснований… Скорее всего, он пока ещё просто не осознавал и не видел опасности, а звуки – дело временное.
Тревожные, тяжёлые дни переживала в Дзержинске не только Муся. У всех сердца сжимались, когда немцы подошли к Москве и потоки машин с эвакуированными и просто беженцами двинулись по Московскому шоссе на Горький. Там, на площади у московского вокзала, образовался их импровизированный лагерь. По всему её пространству сплошь стояли сделанные из одеял, и прочего подручного материала, шалаши, палатки, иные самодельные неархитектурные зыбкие сооружения. Под дождём мокрые, под ветром трепещущие. В них спали, ели, укрывались от холода – жили, одним словом, если только можно назвать жизнью существование в таких условиях.
От вокзала до моста и на всём мосту через Волгу и в самом городе стояли густые колонны автомашин. Эти пробки иногда не могли рассосаться несколько дней. Не хотелось так думать, но всё это очень было похоже на панику. Да так оно и было, видимо, на самом деле.
В самом Дзержинске, по-соседству с Горьким, располагались некоторые центральные учреждения, спешно эвакуированные из Москвы. В городе увеличилось количество жителей – резко возрос спрос на продовольствие. Рынок повысил цены. Некоторые из приезжих москвичей, особенно женщины, стали сами их взвинчивать, предлагая продавцам за продукты цену большую, чем они стоили. Цель простая – купить без очереди всё, что есть у продающего. Средств на это, видимо, имели достаточно. Местные женщины, возмущённые наглостью такой, таким щедрым и предприимчивым покупательницам очень энергичный отпор – награждали тумаками и громким мнением об их персонах. Когда начиналась расправа, дежуривший на рынке милиционер отворачивался и уходил в другой конец рынка, рассеянно поглядывая по стронам и делая вид, что ничегошеньки не замечает и даже его здесь «нет»… Начиналась борьба за животное выживание.
Большим подспорьем для семьи стал картофель, посаженный до войны в лугах ещё при моём участии. Урожай, промокнув под дждями, выкопали Муся с Юрой, перетаскали домой. Снабжение через магазины оставалось в то время ещё относительно не плохим. Дома ещё оставался некоторый запас коровьего масла, сахара и муки.
Дни отпуска проходили неимоверно быстро. Я стал поторапливать Мусю со сборами в дорогу. Мне казалось – они недостаточно серьёзны. Уже потом Муся призналась: как-то не отдавала себе отчёт в том, что на самом деле вместе со мной уедет из Дзержинска… В конце концов, всё же собрались.
Ночью 22 января 1942 года ушли на вокзал, имея при себе только минимум самых необходимых вещей. Провожала нас соседка Мария Степановна. Помогала нести вещи и неустанно недоумевала: как это нормальные, с виду, люди уезжать из глубокого тыла не куда-нибудь, а поближе, как она считала, к фронту?.. Ну, отец, – он военный – туда ему и дорога, а эта-то?.. Этой то чего там надо? Да ещё и с сынишкой маленьким… Безумцы.
Думали ли мы в то время, что покидаем родные места так на долго, что ещё шесть лет спустя всё ещё будем находиться в побеждённой Германии за Берлином?..
Добраться до Самойловки можно было только по железной дороге через Арзамас. Харьковский поезд отправлялся с Ромодановского вокзала…
Глава 2
Кукс против вермахта
На нарах. «Три острова». Из окружения – на курсы. Кадровики и запасники.
Первая Мировая учит Вторую. Сон на мёрзлой соломе. Вши и тараканы.