Читать интересную книгу Вопрос Финклера - Говард Джейкобсон

— Как это все невыразимо печально, — произнес он вполголоса, имея в виду смерть жен его друзей и смерть женщин вообще.

Но при этом он думал и о мужчинах, оставшихся в одиночестве, в том числе о себе. Это так ужасно — потерять любимую женщину; но не менее тяжко было вовсе не иметь любимой, которую он мог бы с великой грустью проводить в последний путь…

— А иначе какой от меня толк в этой жизни? — уныло спрашивал себя Треслав, не умевший быть самодостаточным человеком.

Он прошел мимо штаб-квартиры Би-би-си[2] — раньше он работал в этой корпорации, лелея идеалистические надежды, о которых сейчас вспоминал с иррациональной ненавистью. Будь его ненависть хоть чуточку рациональной, он принял бы меры к тому, чтобы не появляться так часто вблизи этого здания. Он тихо выругался по его адресу.

— Куча говна, — сказал он.

Ругательство вышло по-детски беспомощным.

Вот за что Треслав ненавидел Би-би-си: эта контора сделала его инфантильным. Нация любовно называла Би-би-си «Тетушкой». Но любимая тетушка — образ весьма неоднозначный; эти тетушки зачастую эгоистичны и своенравны, они притворяются любящими только до тех пор, пока сами нуждаются в ответной любви, но если такая нужда вдруг исчезает, вместе с ней из вашей жизни легко исчезает и тетушка. Би-би-си подсаживала слушателей на свою волну, как подсаживают на иглу наркомана, формируя у людей психологическую зависимость. Точно так же корпорация поступала и с собственными сотрудниками. Хотя нет — с сотрудниками она поступала гораздо хуже, заковывая их в кандалы должностных продвижений и привилегий, опутывая сетями тщеславия и дутого самомнения, делая их непригодными для иной, внекорпоративной жизни. Здесь Треслав мог бы послужить примером — не в плане продвижений-привилегий (за отсутствием таковых), но в том, что касалось дальнейшей непригодности.

Сейчас здание было окружено строительными кранами — высокими, как луна, и зыбкими, как лунный свет. «Это может стать логичным завершением жизненного цикла, — подумалось ему. — Здесь вначале мне напрочь промыли мозги, а под конец башенный кран Би-би-си в падении вышибет их остатки». Погребенный под кучей говна. Ему отчетливо представился треск собственного черепа, раскалывающегося, как земная кора в каком-нибудь фильме-катастрофе. А чем не фильм-катастрофа вся эта жизнь, когда любимые женщины одна за другой уходят в небытие? Он ускорил шаг. И вдруг перед самым его носом словно ниоткуда возникло дерево. Резко свернув, он едва не налетел на поваленный поперек тротуара столб со знаком ремонтных работ: «ОПАСНО». Его голени заныли — воображаемая боль от несостоявшегося столкновения. Этим вечером его душа была исполнена дурных предчувствий.

«Реальная беда приходит не с той стороны, откуда ее ждешь, — сказал он себе. — Реальная беда непредсказуема». И сей же миг темная тень под козырьком ближайшего подъезда материализовалась в нечто агрессивное, больно сдавила ему загривок и ткнула лицом в стекло витрины, а чуть погодя растворилась в ночи, унося его часы, бумажник, авторучку и мобильник.

Прошло еще какое-то время, прежде чем он перестал трястись и смог проверить свои карманы. Не обнаружив там искомого, он только теперь осознал, что все это произошло на самом деле.

Ни бумажника, ни телефона.

Исчезла авторучка из нагрудного кармана.

Часов на запястье и след простыл.

И в душе пустота, как в карманах, — ни желания бороться, ни инстинкта самосохранения, ни amour de soi,[3] ни как там еще именуются ингредиенты пресловутого скрепляющего состава, который предохраняет нашу личность от распада и помогает нам стоически переносить лишения.

Да и откуда им взяться сейчас, этим ингредиентам, если их у него никогда не было?

В университете он учился многому понемногу, то есть не специализировался на каком-то конкретном предмете, а комбинировал элементы разных дисциплин («полудисциплин», «недодисциплин» и тому подобных), более или менее связанных с искусством, — как собирают нестандартную игрушку из обычных деталей «Лего». Археология, конкретная поэзия,[4] СМИ, фестивальный и театральный менеджмент, сравнительное религиоведение, сценография, русская новеллистика, политология, проблема равенства полов… По завершении учебы — хотя никто в университете не смог бы точно сказать, когда он ее завершил, учитывая неопределенное количество «кусочков», составивших мозаику его образовательного профиля, — Треслав получил диплом с такой расплывчато-туманной записью в графе «специальность», что ему ничего не оставалось, как согласиться на предложенную стажировку в Би-би-си. Корпорация, в свою очередь, не нашла ничего лучше, как задвинуть его режиссером в ночную программу об искусстве на «Радио-3».[5]

Очень скоро он ощутил себя чахлым кустиком в тени могучего строевого леса. Сплошь и рядом другие стажеры с поразительной быстротой — за считаные недели — пробивались к свету. Они шли в рост просто потому, что это было единственное направление, в котором можно было двигаться, если только вы не хотели уподобиться какому-нибудь Треславу, остававшемуся там, где он был, поскольку никто и не знал, что он там есть. Его ровесники становились руководителями программ, главами каналов, членами правления и даже генеральными директорами. Никто из них не ушел. Никто не был уволен. Корпорация требовала от своих сотрудников безоговорочной лояльности, культивируя характер служебных отношений сродни тесным связям внутри мафиозного клана. Как следствие, все «члены семьи» были близко знакомы (кроме Треслава, который никого не знал) и понимали друг друга с полуслова (исключая Треслава, чье унылое брюзжание не понимал никто).

— Выше нос! — порой говорили ему коллеги в буфете.

В ответ ему хотелось заплакать. Какое тоскливое, депрессивное выражение: «Выше нос!» Оно не только намекало на его неспособность по-настоящему задрать нос, но и косвенно указывало предел его амбициям, которые не могли простираться дальше и выше кончика собственного носа, пусть даже нацеленного в потолок.

Он получил выговор на фирменном бланке, подписанный кем-то из творческого совета (он так и не разобрал имя): за излишнюю склонность к болезненно-мрачным темам и трагической музыке в его программе. «Оставьте эту тематику для „Радио-3“», — рекомендовалось в заключение. Он написал в ответ, что его программа как раз на «Радио-3» и выходит. Никакой реакции на это не последовало.

После дюжины лет призрачных блужданий по ночным коридорам Дома вещания, прекрасно сознавая, что никто не слушает его передачу, в которой живые поэты обсуждали мертвых собратьев по перу — с таким же успехом мертвые могли бы обсуждать живых, — он подал в отставку. «Заметит ли кто-нибудь исчезновение моей программы из эфира? — написал он в увольнительном заявлении. — Заметит ли кто-нибудь мое отсутствие, если я перестану появляться на рабочем месте?» И на сей раз ответа не последовало.

«Тетушка» его не замечала, как и все остальные.

По газетному объявлению он устроился помощником режиссера в только что запущенный проект — фестиваль искусств на южном побережье. Состояние «только-что-запущенности» подразумевало помещение школьной библиотеки (где не было книг, но имелись компьютеры), троицу приглашенных лекторов, поочередно бубнящих в микрофон, и никакой публики. Это напомнило ему Би-би-си. Дамочка-режиссер переводила на упрощенный английский все составленные им тексты, заодно придираясь и к его манере говорить. Окончательный разрыв произошел при обсуждении рекламного буклета.

— Зачем писать «волнующий чувства», если можно просто написать «сексуальный»? — поинтересовалась она.

— Потому что фестивали искусств по своей сути не сексуальны.

— А знаешь, почему они не сексуальны? Потому что такие, как ты, обзывают их «волнующими чувства».

— Чем тебе не нравятся эти слова?

— Они слишком обтекаемы.

— Не вижу тут ничего обтекаемого.

— У тебя это звучит именно так.

— Может, сойдемся на формулировке «возбуждающий»? — предложил он.

— Может, сойдемся на другой: «по собственному желанию»?

А перед тем они успели сойтись как любовники. Все равно больше нечем было заняться. Они совокуплялись на полу в спортзале после очередного пустого дня — никто не проявлял интереса к их фестивалю. Она не снимала сандалии даже во время секса. Он понял, что влюблен в нее, лишь после того, как она его уволила.

Ее звали Джулия, но и эту деталь он отметил только после увольнения.

«Хулия».

Впоследствии он отказался от попыток сделать карьеру в сфере искусства и переменил ряд несообразных профессий и столь же несообразных женщин, влюбляясь на каждом новом месте и теряя любовь вслед за работой — всякий раз не по своей воле. Он водил мебельный фургон — и влюбился в первую же заказчицу, освобождая ее дом от старой мебели; он развозил молоко на электрокаре — и влюбился в кассиршу, выдававшую получку по пятницам; он работал на подхвате у плотника-итальянца, который заменял раздвижные окна в викторианских домах и попутно заменил Треслава в постели и в сердце упомянутой выше кассирши; он заведовал обувным отделом в престижном лондонском магазине — и влюбился в заведующую отделом декоративных тканей этажом выше; в конце концов он нашел непостоянную и скудно оплачиваемую работу в театральном агентстве, поставлявшем двойников знаменитых людей на корпоративные гулянки и тому подобные сборища. Треслав не был похож на какую-то конкретную знаменитость, но в общих чертах напоминал сразу многих известных людей и пользовался относительным спросом в силу не столько правдоподобия, сколько многообразия имитируемых лиц.