— Давайте поговорим о вас, — обратился кто-то к Сильвии. — Кто он, Бит? Мы с Тедди были в курзале и видели вас с ним. Кто этот высокий молодой человек, сложенный, как Бог, и заказывающий свои костюмы на Сэвил-Роу[2]?
— Это новый жиголо, — ответила Сильвия, улыбаясь, — его фамилия Родди, и завтра утром мы с ним едем кататься на автомобиле.
— Неужели Делия Моррис познакомила тебя с профессиональным танцором, Бит? — с легкой досадой в голосе томно спросила леди Дин.
— Нет, мама, она куда-то исчезла, когда мы вошли в курзал; в общем, я потеряла Делию, или она оставила меня как раз в тот момент, когда я встретила мистера Родди.
— Курзал может оказаться райским садом, полным соблазнов, — шутливо заметила леди Дин и жалобно добавила: — Право же, деточка, у тебя нет ни малейшего представления о том, что можно и чего нельзя делать.
— Мне очень жаль профессиональных танцоров, — сказала Сильвия. — Я очень люблю танцы, но как, должно быть, ужасно танцевать с тем, кто заплатит, не считаясь с собственным желанием. Особенно для мужчин. И, в конце концов, это не много дает.
— Действительно ужасно, — вмешался Колли. — Давайте в таком случае играть во что-нибудь, что может дать нам больше. Как вы насчет «железки» или баккара, господа?
Комната мгновенно превратилась в игорный дом.
Сильвия, куря папиросу, некоторое время следила за игрой, затем сама поставила десять франков, выиграла и отошла к окну.
За окном сияла ночь; свежий ветерок ворвался в комнату, принеся с собой соленый запах моря и благоухание садовых цветов.
Где-то часы пробили два.
Сильвия вернулась к игрокам, постояла около отца, подошла к Фернанде и, наконец, прошла к себе.
По временам из маленькой комнаты доносились взрывы смеха и отрывистые восклицания гостей.
Она долго лежала без сна, глядя в густую темноту ночи, и мечтала о Роднее. До завтра было еще так далеко!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Ты хорошо провел время? — спросил брата Эшли Рентон.
— Очень. Спасибо. Как твое плечо? — осведомился Родней.
Рентон-старший неуклюже повернулся.
— Все то же. Эти доктора ничего не знают, как следует. Однако я считаю, что южное солнце мне хоть немного помогло.
В комнату вошел лакей-англичанин.
— Не хотите ли подняться к себе, милорд? — спросил он Эшли.
— Нет, еще рано, — живо возразил Родней. — Приходите через полчаса, Григс.
Внимательно вглядываясь в бледное, изнуренное лицо брата, в душе он проклинал себя за то, что ушел и оставил Рентона на целый вечер одного, в то время как отлично знал, что Эшли чувствовал себя скверно.
— Курьер привез эти письма из Лондона, — сказал Рентон, указывая длинной, худой рукой на плоскую ярко-красную коробку, стоявшую на столе. — Там есть много интересного, например, вырезки из газет о беспорядках в Марокко.
— Билл Савернак поступил в отряд воздушного флота, который отправился туда; он звал меня с собой. Я отказался, объяснив ему, что мои военные подвиги кончены, по крайней мере до тех пор, пока Англия не начнет воевать.
Они еще долго курили и разговаривали, пока Григс, наконец, не вернулся за Эшли. Тяжело опираясь на палку, Рентон с помощью лакея заковылял к выходу. Родней молча следил за ним; веселый огонек, сверкавший в его глазах, погас, и всякая радость, правда, временно, умерла в душе.
Эшли был таким красивым малым до войны, таким прекрасным спортсменом. Когда после ранения он вернулся домой, никто не беспокоился о его здоровье. Все были уверены в благоприятном исходе, но потом оказалось, что его рана заражена, а теперь он почти совсем парализован.
И тогда же его бросила Леонора. Это был очень низкий поступок с ее стороны.
Эшли всегда заботился о Роднее. Когда тому минуло восемь лет, их родители внезапно умерли, и Эшли, который был на двенадцать лет старше, вполне заменил ему отца. Родней боготворил своего старшего брата; он был для него олицетворением всего самого лучшего, самого сильного и красивого.
Война разразилась, когда Эшли исполнилось тридцать четыре, и оба брата сразу же приняли в ней участие, словно это было развлечение вроде обыкновенных скачек.
Когда Эшли, наконец, выведал у врачей правду о себе, он сказал Роднею:
— Теперь мне все ясно. Отныне ты будешь руководить всем, как старший.
Родней чуть не заплакал тогда; в отчаянии, не замечая того, что делает, он прижался к больной руке брата. И Эшли, стиснув зубы от боли, постарался утешить его.
С тех пор прошло три года, и за это время даже необычайное мужество Эшли покинуло его. Он осунулся, и ему вполне можно было дать пятьдесят лет.
Родней не мог забыть того дня, когда Эшли позвал его к себе и с лицом, искаженным бессильным гневом, с горечью сказал:
— Последний приговор самый отрадный. Я могу жить еще долгие годы: двадцать, тридцать лет — подумай только: жить таким образом…
Они много путешествовали, развлекались — по мере возможности. Родней почти не оставлял Эшли одного. Теперь на Роднее лежала обязанность руководить всеми делами и заботиться обо всем. Он с удовольствием остался бы в замке Рентон, но Эшли, который обожал поместье, внезапно разлюбил замок. Он приобрел имение в Шотландии и, вскоре после этого, повинуясь какому-то минутному капризу, виллу на Ривьере, которая уже успела надоесть ему. Его яхта стояла здесь же, в гавани. Эшли иногда утром приказывал, чтобы ее снарядили к отплытию, а после полудня отменял это приказание. Ему невероятно быстро надоедало все.
— Что ты делал сегодня вечером? — спросил он Роднея, когда тот поднялся к нему пожелать спокойной ночи.
— Если она дочь Маркуса Дина, то я ей не завидую, — заметил Эшли, услышав о Сильвии. — Ты помнишь скандал с Иорресом? Этот Дин из той же породы. Он женился на одной из Эшдайлз. Ее происхождение тоже весьма туманно, но она очень хороша собой.
— Она сестра Леоноры, — медленно произнес Родней, — кузина, кажется. Спокойной ночи, дружище!
Точно в назначенный час, как и обещала, Сильвия сошла в вестибюль. Родней следил за ней, когда она спускалась по лестнице, уставленной кадками с гортензиями, и подумал, любуясь ею, что на вид ей можно дать не больше пятнадцати лет и что она необычайно привлекательна.
В ней не было бьющей в глаза, ослепительной красоты; но мягкие, прелестные золотисто-рыжие волосы, большие серо-синие глаза, настолько глубокие, что казались лиловыми, и удивительно стройная, изящная фигурка делали ее неотразимой.
На ней было белое с синим муслиновое платье, отделанное мелкими оборочками, и маленькая фетровая шляпа цвета гиацинта, кокетливо изогнутая по самой последней моде; длинные перчатки из белой замши закрывали руки выше локтя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});