— Прощай. Прощай, — едва слышно шепнул князь Федор, поднося свечу к пологу.., и заслонился рукою от облака ярого пламени, взметнувшегося над его головой.
* * *
— Ох, еще слово.., словечко еще! Княгиня моя!
— Матушка! Матушка родненькая!
Александр Данилыч и Сашенька, младшая дочь его, вновь и вновь припадали к свежезасыпанной могиле.
Сын светлейшего, тоже Александр, стоял, согнувшись, поодаль, торопливо крестился, но не кричал голосом — тихонько подвывал, словно телок, лишившийся матери.
И она.., та самая… Крюковский, начальник охраны, с опаскою смерил взглядом стройный стан, содрогавшийся от рыданий, темно-русую склоненную голову, в отчаянии стиснутые руки. Она плакала тихо, даже не плакала, а лила неостановимые слезы.
Крюковский насупился. Зрелище этого безмолвного горя царапнуло очерствевшее сердце. Жалость — тьфу, пустая мука!
— Да полно, Данилыч! — поморщившись при новом истошном вопле, проворчал Крюковский, с видимым раздражением оглядываясь на дородную фигуру, обнявшую могильный холмик. — Не воротишь ведь!
Да и пора нам двигать: застоялись лямошные!
«Лямошные» были бурлаки, которые, обрадовавшись малой передышке, лежали на песочке, со скукою поглядывая на пригорок, где только что небрежно опустили в наспех вырытую яму Дарью Михайловну Меншикову, в девичестве Арсеньеву, добрейшую из женщин, вернейшую из жен, нежнейшую из матерей.
Не снесла тягот пути, позора, неизвестности, осиротила мужа и троих детей, которым не дали и похоронить родимую толком — вновь торопили в путь.
Мария отняла руки от лица, глубоко вздохнула.
Чего плакать-то? Счастлива матушка: она теперь спит вечным сном, и душа ее не обременена тяготою тоски земной. Нет, не по ней, упокоившейся в сырой и неприветной казанской землице, плачут все они — по себе! Страдать им еще немерено.., страдать, да терпеть, да угнетать небеса бессмысленными жалобами!
Мария порывисто вскинула голову — вдруг нестерпимо сделалось, что в беловато-тусклых глазах Степки Крюковского промелькнула искорка сочувствия. Забылся, холоп!
Почти сердито схватила за плечо брата:
— Смолчи. Утрись! Подыми отца!
Тот глянул было неприветливо, по-волчьи: мол, не ко времени старые замашки вспомнила, «императорское высочество, государева невеста», — но увидел ее дрожащие губы, все понял, кивнул, пошел к отцу.
Лицо Александра Данилыча плыло-расплывалось от безудержных слез вперемешку с раскисшей землею.
Сын повел его; Сашенька забежала с другой стороны, обняла; Меншиков медленно, словно расслабленный, переставлял непослушные ноги.
— На баржу, на баржу! — замахал Крюковский десятку слуг, сгрудившихся поодаль. Как всегда, один из них — черный, тонкий, что лозина, красивый и угрюмый (имя его, знал Крюковский, было Бахтияр) — шагнул к Марии, но не посмел приблизиться: только ожег черным пылким взором да стал у сходней, чтобы руку подать. «Хоть коснуться на мгновенье, — подумал Крюковский. — А она-то тебя, нехристя, в упор не видит, зря тешишься попусту!» Что была ему за забота в напрасном томлении молодого черкеса, Крюковский не знал, не понимал, а потому, осердясь, пошел, как мог скоро, к барже, куда уже вводили-вносили Меншикова, да приостановился, оборотясь на дальний зов: с крутояра рысил верховой, махал шапкою.
Этого гонца Крюковский ждал давно. Алексей Григорьич Долгоруков должен был переслать последние указания касательно особы опального князя: размер содержания, определенный ему и семейству в Березове.., так, рубль в день на человека («Не больно-то ты расщедрился для бывшего дружка! — про себя усмехнулся Крюковский. — Сахар-то девять с полтиною фунт!»), жить в остроге — ну, это уж не его забота, а комендантова.., идти по воде до Соли Камской безвыходно с баржи, а там до Тобольска и до Березова… Крюковский так и предполагал. А вот и новости! «Задержался указкою сего, — писал далее князь Долгоруков, — по причине горя, нас постигшего. Племянник мой, сын покойного Григория, Долгоруков Федор, страшною смертью умер в ночь после свадьбы собственной — сгорел в доме; только и успел, что жену молодую в окошке? вытолкнул (она и посейчас без памяти), а сам сгорел, и дом, и все добро. Косточки от него остались, что уголья, да и все. Упокой, господи, душу раба Твоего! Не слушал, бедняга, меня, старика, — вот и претерпел за грехи свои…»
— Слышь, Данилыч, — крикнул начальник стражи, желая хоть в малой малости ободрить своего злосчастного подопечного, — не тужи! Твоим супротивникам бог тоже поддает жару! Вон, известие… — Он помахал бумагою. — Алексей Григорьича племянник, Федька, сгиб — сгорел, дотла сгорел: одни кости нашли на пепелище! Не только лишь от тебя отнято — от него тоже!
Меншиков, склонившись к борту, вяло перекрестился. Крюковский, досадуя, что новость не вызвала у светлейшего ни капли радости, пошел к сходням да наткнулся на Марию: она так и стояла у самой воды, опустив руки, глядя на него огромными, в пол-лица, темно-серыми глазами, чуть шевеля бледными губами.
Бахтияр замер рядом, словно окаменев, и только взгляды его стремительно перебегали с лица дочери Меншикова на лицо Крюковского, и тому почудилось, что эти чернющие глаза щекочут его, будто сухие паучьи лапки.
— Ну! — замахнулся. — Гляделки чего выпялил?
Бахтияр попятился.
— Сгорел? — звонко, отрывисто переспросила Мария, уставясь на Крюковского, и он повел ладонью перед ее лицом: девка смотрела безумно, незряче.
— Сгорел, сгорел, потешься! — буркнул он. — На их улице, знать, тоже не праздник. Ну, чего стала.., стали чего, Марья Александровна? Пошли наверх! — И, отмахнувшись от назойливого Бахтияра, сам подал руку бывшему «высочеству».
Мария была боязлива: Крюковский не раз видел, как она робко, неуклюже сползает по сходням или взбирается на них. Но тут взлетела, не коснувшись опоры, и стала у правого борта, глядя вдаль, на зеленые обширные поля и синюю тень почти незримых гор.
В стеклянной небесной выси забился жаворонок.
Мария вскинула было голову, но зажмурилась от солнца, понурилась над сизо-серою волной.
Бахтияр, по обычаю, держался невдалеке, исподлобья поглядывая на бледное склоненное лицо, на дрожащие ресницы.
«Красота! Вот она, красота-то! — с внезапной тоскою в сердце опасливо пожалел Крюковский. — Умолвит он ее рано, поздно ли, а нет — ссильничает блудным делом, вот и вся недолга. Да мне-то что?!»
И отвернулся, озирая свое хозяйство.
Лямки натянулись; водолив [3] стал на носу, глядит на стрежень; Меншиков прилег под тенью борта; Александр с Александрою притулились рядом. Охрана держится вежливо, однако глаза у всех на стреме. Ну, все в порядке, можно давать знак к отплытию.