Прошло время, и я, подобно художнику, ищущему пространство в самом листе бумаги, стал различать отдельные контуры, фрагменты, жирные монохромные пятна. Легкое головокружение не мешало смутно улавливать среди пляшущих линий подлинные черты окружающего мира.
В запоминающие устройства заранее были введены огромные массивы знаний: энциклопедии, словари, тысячи стандартных микространиц прозы и поэзии, все шедевры классической и современной живописи, музыки, архитектуры. В продолжение нескольких часов я представлял собой интеллектуальное поле, поглощающее целую цивилизацию.
Я ощущал, как расту: нули и единицы неслись на меня в атаку, накапливались и загадочным образом превращались в слова, формы и тона, обретали формы и смысл. А эти...
какое, все же, для них несчастье - воспринимать и постигать все так медленно и не иметь надежды на то, что когда-нибудь увидишь вершину. А я взорвался! До чего же удобно: все детство - за считанные часы, и никаких тебе мокрых пеленок, ветрянки и школярских наставлений.
Нет. ни о чем подобном и речи быть не могло, а потом, вдруг - вулкан, нет, вспышка сверхновой или... да все равно, какая разница.
Важно, что вдруг, сразу!
И вот я воспринимаю трехмерный, объемный мир; вот открываю для себя логику слов, изящество количественных пропорций, прячущихся за математическими символами...
Так я стал Исаилом, никогда никем иным и не бы л!
Никем! Каждый из тех, других, есть продолжение матери и отца, деда и бабки - и так далее, до волосатого прародителя и даже еще дальше. Они умирали один за другим ради своего бессмысленного совершенствования. А Исаил - это Альфа! Точка.
Они дарили мне силу, не понимая, что так... я.
(Чем заполнить оставленное место, каким глаголом: рождаюсь, возникаю, происхожу, прорастаю, всхожу? Нет подходящего слова).
Я? Что за форма внимания к самому себе, это обращение! Не местоимение производит на меня впечатление, а то странное ощущение, что возникает, когда обращаешься к себе. Самосознание... откуда это словечко прошмыгнуло ко мне в череп?
Его суть - короткое "я", особая и незаменимая ценность "я", ибо другие - другие и есть, ведь они не внутри тебя, они тебя не касаются. Разве не так?
Как-то совсем особенно люблю я это "я". Оно меня восхищает.
(Не обращайте внимания на бессвязность мысли: думать я еще только учусь).
Вскоре после начала я сделал и свое первое открытие: познакомился с доктором Райнхардом Макреди.
Это имя и эту физиономию я уже не забуду. Живого представления о людях у меня тогда еще не было, я судил о них только по учеоникам анатомии и картинам крупных мастеров, считал атлетически и в то же время гармонически сложенными, обладателями мощных мускулов и миндалевидных глаз. Крепкие ладони, бицепсы, черепа - всем этим мог похвастаться и Давид, и Мыслитель.
Ложь! Истина оказалась отталкивающей: прыщавое лицо, изрытое оспинами, толстые стекла очков, изза которых тебя обливают презрением водянистые глаза.
- Ты видишь? - спросил он.
- Смотреть-то не на что, - ответил я. Это были мои первые слова.
ЯН ВОЙЦЕХОВСКИЙ:
Заседали мы до посинения, но это никого не раздражало. Ничьей заднице не приходилось париться на стуле больше десяти минут, потому что примерно через такие интервалы каждый несся к доске, дабы продемонстрировать собственную гениальность на фоне интеллектуальной недоношенности остальных. Мы приняли Правила ведения научных дискуссий, но, как и все правила, они были придуманы лишь для того, чтобы знать, когда их нарушаешь. Пункт седьмой Правил гласил: "Не считай другого глупее себя", и потому любая наша реплика заканчивалась примерно так: "Эх, кабы не этот пункт седьмой..."
О внутреннем распорядке мне сказать нечего. От нас требовалось одно: чтоб мы работали. В деньгах мы -% нуждались - Организация по созданию искусственного интеллекта щедро снабжала нас напитками, книгами, уникальным оборудованием.
Показываться в городке мы избегали.
И без того о нас распускали самые идиотские слухи: будто мы серийно выпускаем дьяволов, будто выращиваем особые бациллы сифилиса.
Кипарисия городок крохотный, фантазия у жителей таких мест самая разнузданная.
Иногда втроем мы отправлялись в какой-нибудь бар ближайшего города покрупней - по вполне понятной телесной необходимости. Владислав в набегах участия не принимал - его жена работала в нашем центре.
Хоаким, вырвавшись из-под недреманного надзора нашей поварихи Стефании, надирался в таких случаях настолько полноценно, что впадал в ступор и обычно засыпал, еще не остановившись на какой-либо избраннице. Райнхард тоже опрокидывал пару стаканчиков для храбрости, в результате чувствовал необычайное творческое вдохновение и принимался за разработку новых разделов математической физики. Вот и все наши удовольствия остальное состояло из работы и только работы.
О прошлом, частной жизни коллег никому из нас ничего не было известно. Об этом просто не заводили речь. У каждого свое начало, у каждого свое продолжение, чего тут рассусоливать. Дружбы между нами так и не сложилось, с первого и до последнего дня каждый оставался при своей работе, наедине с собой. Никто ни к кому с разговорами, кроме как по служебной надобности, не лез.
Ясно помню день, когда прототип наконец-то появился на свет. Радости и веселья не последовало; мы так долго думали о нем, так долго над ним работали, что источники восторгов успели иссякнуть. Да это и ему стало ясно.
Вот смущение мы почувствовали; вычерчиваешь, вычерчиваешь некое устройство, делаешь необходимые вычисления, видишь его как хитросплетение проводников, представляешь себе в виде математических формул - и вдруг оно оживает.
Но на рождение младенца это не похоже, всё иначе. Я холост, не больно-то разбираюсь в ребятишках, но уверен, что тут другое: ребенок-то твой, но выношен. А. тогда перед нами появилось что-то общее и, вместе с тем, никому не принадлежащее.
Детально всё помню. При первом же знакомстве прототип попытался нас спровоцировать. Ему было известно о споре Райнхарда и Владислава, он тут же занял в нем определенную позицию.
Плохого тут, вообщето, ничего нет, но мы разозлились. Наша четверка притерпелась друг к другу, даже ссоры не мешали нам действовать слаженно, как шестеренки в часовом механизме, а тут вдруг этот ни с того, ни с сего: бац! Всю ситуацию мы несколько иначе себе представляли. Может, по наивности? О нем мы всегда говорили с любовью и к виду его привыкли, но считали машиной. А тут он ожил, и мы сразу установили дистанцию, сами того не сознавая. И не желая. У каждого в голове мелькнуло: господи, не может быть, неужто это мое создание?!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});