НАТУРА: УЛИЦА – ДЕНЬ
Дрожащей рукой Винс подносит горящую спичку к сигарете. Глубоко затягивается… и его скручивает ПРИСТУП КАШЛЯ.
Проходящая мимо СТАРАЯ ДАМА не знает: то ли помочь человеку, то ли обойти от греха.
Нет, не беспокойтесь, солнце мое, я в порядке. Я просто придурок.
Кстати, это и для вашего сведения. Я – придурок по жизни.
Но очень настырный придурок. Отважно выкуриваю вторую, третью, четвертую и пятую. По-прежнему такое ощущение, будто слюнявишь палочку бенгальского огня. Но я их укротил, и это неплохо, потому что на четвертой и пятой я уже трясусь в электричке восточного направления, в единственном вагоне для курящих: обтираюсь локтями с бывалыми курильщиками – они хрипят, лица желтые.
Шестая сигарета: выхожу из электрички.
Седьмая: иду по городку.
Гм. По-моему, денек задался. По крайней мере, судя по погоде. Солнце. Тепло. Туман не очень чтобы. Ветер с соленым привкусом моря.
В двенадцать пятьдесят три подхожу к пабу «Баронский Герб». Помню, помню такой. Мы как-то сюда заскакивали. Я тогда заказал пинту пива «Старый Бездельник», а она – джин с тоником. Мы с ней порой любили выпить.
Останавливаюсь и думаю: а не глотнуть ли пивка? Нет, не то.
Ага, знакомые ступеньки, за ними дорожка через поле.
На восьмой сигарете пересекаю поле. Запах дыма перемешивается с пряным ароматом лета и соленым ветром. Иду дальше.
Быстрее. Точно. Я помню. Конечно. Теперь я знаю, куда иду. И вот оно разворачивается: огромное.
Море.
Ну вот. Стою на краю. Прямо на краю.
Давненько закралась ко мне эта мысль – лет эдак двенадцать с гаком тому назад: если я пойму, что жизнь моя дает прощальный гудок, во мне поселилась смертельная болезнь, ну, не будем называть имен, лишь бы такая, чтобы верный каюк, ну, например, рак или еще что, – тогда бы, потрясенный этой новостью, я бы перво-наперво подумал…
Отлично. Снова можно курить.
Только вдумайтесь.
Девятая сигарета. Уф. Сигарета не радует. Смейся, Винс, смейся. Вдыхай дым, вдыхай. И в воду.
И мне не стыдно. И не страшно. Мне ничего.
В воду. В воду. Шлеп-шлеп. Ого – триста футов.
И еще я думал: уж если ты решил утопиться с головой, надо напоследок себя порадовать. Почему бы нет?
Нырнуть на триста футов! Уух! Вот это будет да! Ребята в Блэкпуле с их американскими горками и близко не стоят.
Так, прощальная сигарета, и пускай на вкус дерьмо. Десятая. Если бы пачка была на десять штук, была бы последняя. В следующий раз надо учесть. Стоп, ты что – шутишь? Вот сейчас? М-да, Винс, ты знаешь о себе меньше, чем кажется.
И вдруг, из ниоткуда, – мысль.
А что, если?…
…если я нырну и действительно возрадуюсь? Оказавшись между небом и землей, вернее, между небом и дном: уже не там, где чаек гнезда, но еще и не там, где ползают по дну пустотелые усоногие раки, странная мысль вдруг пронзит меня: «Как хорошо! А можно еще раз? Можно еще прокатиться?». Вдруг получится так прекрасно, что я снова почувствую вкус к жизни? Что, если так? И что тогда? Будет слишком поздно. И последняя мысль мелькнет в моей черепушке, прежде чем ее расколют усоногие раки: «О, нет».
Гм.
Я попятился.
Я все-таки пошел в паб «Баронский Герб» и заказал пинту пива.
И вы не представляете, как хороша, как сладостна была моя одиннадцатая сигарета, и радость жизни устаканилась во мне, и в голове какое-то приятное гудение, кружение. И покалывание в кончиках пальцев. Славно, так славно.
И я подумал: ох ты черт. Я опять курильщик, и даже не собираюсь помирать.
Визит
ПАВИЛЬОН: В ВАГОНЕ ПОЕЗДА – ДЕНЬ
Винс в вагоне. Поезд трогается.
ПЕРЕБИВКА
НАТУРА: ВОЗЛЕ ДОМА ПРЕСТАРЕЛЫХ – ДЕНЬ
Винс подходит к дому престарелых. В руке – цветы.
ПАВИЛЬОН: В КОМНАТЕ ДОМА ПРЕСТАРЕЛЫХ – ДЕНЬ
Винс сидит у постели отца ГАРОЛЬДА СМИТА. Похоже, старик умирает.
Все-таки я поехал навестить отца.
Он жил, если это слово вообще уместно, в доме престарелых «Белые Башни».
С прискорбием должен признать, что Гарольд Смит был живым лишь относительно.
Сам он вроде этого не понимал. Но с другой стороны, вообще не разберешь, что он понимал. Отец уже некоторое время болел и почти все время лежал в кровати, глядя на… что? Потолок. Стену. Телевизор. Сиделку. Ходунки «Циммер», с помощью которых он иногда передвигался по комнате – медленно, медленно. Он поглядел на обед. На кучу вещей. Но вряд ли он их различал. Хотя на еду, наверное, реагировал. Особенно на чипсы. Он, Гарольд Смит, всегда чипсы любил.
Что ж, как обычно, я пришел к нему с цветами. Сел у кровати, взял его за руку.
А потом совершил нечто необычное. Чего никогда прежде не делал.
ПАВИЛЬОН: КОМНАТА В ДОМЕ ПРЕСТАРЕЛЫХ – ДЕНЬ
Винс сидит у постели отца. Он собирается с духом, чтобы сказать…
ВИНС (голос за кадром)
Я хотел спросить его. О том, что произошло много лет назад. О чем мы избегали говорить.
Винс сжимает руку отца.
ВИНС (голос за кадром)
Отец? Отец? Это по правде было?
Похоже, старик не слышит Винса.
ПЕРЕБИВКА
НАТУРА ТИПОВЫЕ УЛИЦЫ ЮЖНОГО ЙОРКШИРА
ВИНС (голос за кадром)
Год 1977-й…
ПАВИЛЬОН: КОМНАТА МОЛОДОГО ВИНСА – УТРО
Мы видим МОЛОДОГО ВИНСА, ему 18. На нем белый пиджак и черная рубашка с расстегнутым воротом. Он стоит, воздев руку.
ВИНС (голос за кадром)
Вот это был человек!
Винс стоит перед плакатом с изображением эпизода из «Лихорадки субботнего вечера» [i] с ДЖОНОМ ТРАВОЛТОЙ в такой же позе. Еще на Винсе пижамные штаны и шлепанцы.
ВИНС (голос за кадром)
А как он танцевал!
Наезд камеры на проигрыватель. Иголка опускается на виниловую пластинку: звуки ДИСКО сотрясают комнату. Винс начинает танцевать. Он заводится все больше, но тут… раздается СТУК в дверь.
Дверь открывается, на пороге стоит ГАРОЛЬД СМИТ, 58 лет, в халате. Он протягивает сыну чашку чая.
ГАРОЛЬД
Винс, восемь утра.
Винс берет чашку с чаем.
ВИНС
Пасиб, пап.
1977 год. Мне тогда было восемнадцать. Что могу сказать о себе тогдашнем? Худой, мальчишка, ранимая душа. Небольшого роста. Хлипкий, тонкокостный. Сопля. Сейчас-то я могу так сказать, но тогда… Да если б кто посмел сказать про меня правду – получил бы по башке тренажером «Булворкер».
По крайней мере, этот чертов «Булворкер» совершил бы свою полезную работу.
А так от него никакого толку. Заплатил двадцать фунтов стерлингов и полгода тренировался полчаса в день. Но оставался где-то на уровне Чарлза Атласа «до» – ну, понятно, до того, как он взаправду стал Чарлзом Атласом, был чуток поменьше и не такой известный. Чарлз Гримсби скорее или как там его. В те дни, когда ему еще песком в лицо швыряли. Ну признаю, признаю – вот такой я и был.
Но вообще-то знаете, что толкуют про маленьких и идеально сложенных?
Нельзя сказать, чтобы я был сильно озабочен своей внешностью. Я отправлялся в школу, и мне было плевать, что в смысле красоты я, может, предпоследний с краю. Или что я самый красавчик в местной лавке, или в очереди на автобус или к зубному, все относительно. И когда я шагал по улице, я не смотрел на свое отражение в витрине магазина или в окне машины, чтобы пригладить волосы или поправить галстук. Я особо не тратил времени на внешность, не думал о ней, не анализировал, не подсчитывал.
Ладно. Девять баллов моей внешности.
Уолтер поправил бы меня: семь с половиной. Да что там говорить: четыре с половиной.
В общем, если у меня и возникал интерес к моей внешности – сознаюсь, время от времени этот вопрос меня слегка тревожил, – я бы этот интерес нарциссизмом не назвал. Чисто практический подход.
Ведь я планировал стать кинозвездой.
Я присмотрел себе это поприще лет эдак в тринадцать. Много положительных моментов: обилие денег плюс поклонницы.
Как теперь припоминаю, я был в себе уверен не потому, что обладал особым актерским талантом. Просто я был похож – или мне казалось, что я был похож, – на всех кинозвезд одновременно. Берт Рейнолдс? Джинсовая куртка, вязаная шапка с помпоном – и пожалуйста, Смоки. Роберт Редфорд? В мамином светлом парике – просто не отличишь. Стив Маккуин – сходство заметно невооруженным глазом. Вот Клинт Иствуд[ii] подкачал, но он все равно уж очень страшен. Удивительно, что его вообще пустили в кино. Он был, конечно, повыше меня, но лицо все в морщинах и щурится, как будто очки потерял.
Хит месяца, вот и весь Клинт Иствуд.
Поэтому я остановился на Рейнолдсе, Редфорде и Маккуине. Мне неплохо было и в их компании, хотя они были еще не в курсе.