Алексей Иванович и Элико Семеновна ездят за границу: в Венгрию, Швейцарию, Японию. По возвращении приглашают в гости, рассказывают о поездках. А после этого, как всегда: "А сейчас тебе Маша отдаст подарочки".
Маша рассматривает вместе со мной маленькое богатство: крошечную гитару-точилку с фотографией ансамбля "Битлз", французский детский одеколон, плитку швейцарского шоколада.
Я знаю, что родители воспитывают Машу очень вдумчиво. Я однажды слышала, как Элико делилась с моей бабушкой: "Нам кажется, что Маша скуповата, и стараемся, чтобы она чаще дарила подарки друзьям". И понимаю, что те посылки, что каждое лето мне присылались из Эстонии - с белым шоколадом, марципаном и прочими сластями, - имеют к этому отношение.
Мы уже взрослые. Мне шестнадцать, Маше семнадцать. Наши встречи по-прежнему фрагментарны. Маше не разрешают ездить одной в общественном транспорте. Звонит Элико: "Ксанчик, мы хотели бы пригласить тебя к Маше на вечеринку. Придет Леночка Журба. Будут мальчики - Леночкин младший брат".
Мы усаживаемся за стол. Нас кормят вкусной едой. Мы пьем лимонад. Потом развлечения. Леночку просят спеть английскую песенку, меня - французскую. Мы по очереди танцуем с Леночкиным младшим братом. Я чувствую всю искусственность этой ситуации. Но, по правде говоря, я страшно рада видеть Пантелеевых, и я стараюсь не думать о том, что Маша больна.
Мечта о Театральном институте отметена. Там, кроме актерского мастерства, преподают фехтование. Кроме того, там невероятная нагрузка. Через полгода ей придется бросить немецкое отделение Герценовского института. Ее посещают знаменитые врачи, но улучшения не происходит. И страшнее всего слышать ее слова: "Мне нравится в больнице. Я там рисую, гуляю".
Мне двадцать лет. Звоню Пантелеевым и говорю, что сейчас приеду. Мне необходимо встретиться и поговорить. Дверь открывает Элико. Я выпаливаю: "Я уезжаю". Она ахает: "А как же Маша? - и оборачиваясь: - Машенька, ты слышишь, Ксанчик уезжает в Америку!". Маша спрашивает: "Ты едешь с родителями?" - "Нет, я еду одна, но надеюсь, что они приедут через год-два".
Разговор тяжелый, я боюсь расклеиться. Мне пора домой. "Подожди",-говорит Элико и идет в кабинет к Алексею Ивановичу. Мы с Машей молча ждем. Он выходит с всклокоченными волосами, держа в руках свою последнюю книгу. Я читаю надпись: "Дорогой Ксаночке Мечик, чтобы не забывала своих старых друзей. За себя, Элико Семеновну и Машу". Прощай, Маша.
Алексей Иванович выходит со мной на лестничную площадку. Он все понимает. Он знает, что в Америку уехал мой брат Сергей Довлатов. Через несколько минут выходит Элико. Мы прощаемся. Спускаясь по лестнице, я оборачиваюсь, гляжу на них и понимаю, что мы никогда больше не увидимся. Я еле сдерживаюсь, чтоб не разрыдаться. И тогда Элико говорит: "Ксанчик, ты не думай, там в комнате Маша плачет". Но почему-то я ей не верю.
Потом эмиграция и жизнь в Америке. Приезд моих родителей. Рождение Юли. Аспирантура на кафедре славистики в Колумбийском университете.
Переписка с Пантелеевыми. Машины письма полуравнодушные-полунежные. Письма Алексея Ивановича. Смерть Элико. Говорят, она умерла на улице, когда несла одежду бездомным.
Теперь есть только Маша и папа: "Папье-Маше", как они называли когда-то свой союз. Письма от Алексея Ивановича становятся все горше от раза к разу. Вот два отрывка:
Август 1985-го.
Маша больше пяти лет не выходила за порог дома, а в больнице- в первый же день пошла. Дня через три я гулял с ней в парке, вышли на шоссе, мимо бежала зеленая электричка из Ленинграда, и я сказал:
- Хочешь, съездим в Комарово?
Она не ответила, помолчала и заплакала.
Да, этот зеленый поезд бежал в наше невозвратное прошлое. Ехать туда и мне было бы больно.
Май 1986-го.
Маша все еще в больнице. 5-го июня будет год. Рад, что гуляет, а еще больше рад, что стала читать. И помногу.
На прогулке в парке слышим шум поезда и видим за деревьями мелькание зелено-красной электрички. Посмотрим друг на друга, помолчим и вздохнем.
- Куда, - спрашиваю, - пошел поезд?
- В Комарово.
И этим все сказано.
Последнее письмо от Алексея Ивановича:
4 марта 1987 года.
Ленинград.
Дорогая Ксаночка!
Недавно я отправил тебе свою книгу "Приоткрытая дверь". Надеюсь, она уже добралась до тебя. Что касается фотографии - я уже много лет не снимался, а после смерти Элико Семеновны и вообще отказался фотографироваться и выступать по телевидению.
В "Приоткрытой двери" - мой портрет, который, может быть, чем-нибудь да напомнит тебе меня. В предыдущем письме не поблагодарил тебя за мыло и кофе. И то и другое - маленькие мои пристрастия (пить водку и курить я давно бросил).
Маша и я целуем тебя и Юленьку, шлем сердечный привет всем твоим.
Хорошо бы - до свиданья!
Дай-то Бог!
Твой
Л.Пантелеев
Юлю попроси от моего имени крепко пожать лапу Мите. Очень люблю шотландских овчарок.
Через год я возвращаюсь в Ленинград. Я знаю, что милых, дорогих Пантелеевых уже нет - ни Элико, ни Алексея Ивановича. И вот последний шанс выйти на остановке Удельная. Но я не выхожу.
И когда получаю письмо от Маши, чувствую, как у меня начинают гореть щеки:
27 июля 89 года.
Дорогая Ксаночка!
Я как-то узнала, - что ты была в Ленинграде.
Очень жалею, что ты ко мне не только не зашла, но и даже не позвонила.
Ты, наверное, слыхала, что произошло с нашей семьей. Яосталась одна, и мне помогает тетя Ляля, которая живет в Пушкине (ты когда-то у нее была), и еще одна женщина.
Я часто вспоминаю тебя - Мечик-Огуречик!!!
Вспоминаю наше невозвратное детство. Вспоминаю, - как мы проводили время в Комарово.
Как живешь ты?
Как мама и папа?
Как Юленька?
Наверное, уже стала большая.
Привет - Мише.
Если есть желание, - ответь мне, буду оченъ рада.
Целую тебя.
Твоя Маша Пантелеева.
Через два месяца в больнице на Удельной Маша Пантелеева умерла.
Вот мой ответ, Маша. Он запоздал на десять лет. Сегодня я перечитываю ваши письма, и мне хочется думать, что в тот зимний день, когда я с дочкой ехала в Комарово. ты не гуляла в больничном парке и не глядела вслед уходящей зеленой электричке.