Читать интересную книгу Идущие в ночь - Владимир Васильев

Беглец внезапно появился на крыше сарая; толпа взревела с новой силой. Жадные языки освобождённого пламени рвались в небо, окрашивая его в красноватый цвет. Как раз вовремя — навстречу восходящему красному светилу.

Бесцельно покружив по крыше, беглец вдруг разогнался и, перемахнув через языки пламени, взвился в воздух. Прыжок его был вызван отчаянием и болью.

Толпа выдохнула. Припечатавшись к резному карнизу, беглец повис над толпой; на секунду показалось, что он вот-вот сорвётся и упадёт, и тогда его разорвут на части сотни людских рук. Но он удержался и ловко полез на крышу.

Путник подумал, что это лишь отсрочка, потому что дом всё равно окружён толпой. Здоровенные мужики из охраны и особо ретивые добровольцы, вооружённые и нет, гурьбой пёрли в дом, толкаясь и матерясь у крыльца.

Беглец вскарабкался к самому скату, влез на кровлю и с ненавистью посмотрел вниз, на теснящихся внизу людей. В тот же миг из слухового окна на черепицу выбрался первый из преследователей. За ним — второй, третий…

Беглец безнадёжно захрипел и застыл, словно изваяние, беспомощно растопырив руки. Полтора десятка охотников, вытянув вперёд пики и копья, теснили его к краю. Внизу бесновалась толпа, обратив к небу искажённые ненавистью лица. Ревело пламя, пожирая сарай несчастной горожанки, и готово было перекинуться на соседний, но никого это сейчас не интересовало.

Одновременное «Ох!» — и затравленный беглец сорвался с крыши. Всего миг он оставался свободным, в падении, а потом грянулся о камень.

Он был ещё жив, когда первая пика вонзилась ему в грудь, и он успел увидеть пустые глаза людей.

— В огонь! В огонь его, Тьма в селезёнку! — надсаживался на соседней крыше Хомма.

Близился пересвет, охотники торопились.

Путник, наблюдавший за этим со стороны, тяжело вздохнул. Впрочем, такое он наблюдал не в первый раз. К сожалению.

Оборотня сожгли ещё до того, как одно солнце на небе сменило другое. Он умер до пересвета — и, значит, восходящий Четтан его не исцелит.

Теперь он мёртв. Мёртв навсегда.

Глава первая

Четтан, день первый

Я никогда не видела синего солнца.

Говорят, это дивно прекрасное зрелище — синий восход. Небо ещё тлеет багровым жаром, закат красного дня последними каплями крови стекает за горизонт, и вдруг… Ослепительная вспышка! Из-за восточного края небес выхлёстывает первый синий луч. Ещё один! Ещё! Тёмно-голубое зарево всползает на небосклон, а следом величественно выкатывается Меар. И начинается синий день.

Так описал мне однажды появление синего солнца Унди Мышатник. Надо было заодно спросить его про красный восход, было бы с чем сравнить. А то ведь набрехал, небось, старый Унди — да упокоит Тьма его нетрезвую душу. Ну не может синее утро так уж отличаться от красного.

А красное что? Розовеет себе потихоньку небо над крышами, потом в комнате вдруг становится немного светлее. А потом — уж и вовсе светло, и сразу видно, какая наша конура грязная, и сколько в ней ненужного хлама. Плюнуть хочется. Вот тебе и весь восход.

Вообще-то такие, как я, долго не живут, так что и Четтана, красного солнца, толком разглядеть не успевают. На вторые или, скажем, третьи сутки после рождения приходят Чистые братья и уносят поганое отродье. А то и прямо на месте кончают младенца. Бывает, что и роженицу тоже — если она сдуру сопротивляется.

Вот не знаю, защищала бы меня мать, или нет. Я про неё вообще мало что знаю. Когда я подросла настолько, чтобы поинтересоваться её судьбой, в шайке Беша уже толком и не помнили, куда она делась. Третий круг моей жизни выдался на редкость засушливый и голодный. В синий урожай почти ничего с полей не собрали. То ли померла моя мать, не дождавшись красного урожая, то ли продали её северянам за жратву вместе с другими лишними женщинами. Она вообще-то совсем молодая была — моложе, чем я сейчас. Унди говорил, невзрачная такая белобрысая девчоночка, и вспомнить-то нечего. Ну и ладно. Она, если до сих пор жива, тоже, наверное, обо мне и не вспоминает.

Надо полагать, был у меня и отец. Беш сначала думал, что это кто-то из своих — может, даже он сам. Но таких огненно-рыжих, как я, в шайке ни одного нет. Значит, кто-то из заезжих гостей подарок оставил. В наших краях рыжих вообще мало. Если девчонка рыжая, считается, что счастья ей в жизни не будет — ни ей, ни её семье. Ну, я-то не человек, эта примета меня как раз не касается.

Что же до счастья… Замнём, а?

То, что я осталась жить, целиком и полностью заслуга Беша. Или вина — это как посмотреть. Беш, которого в шайке за глаза называли Душегубом, а в лицо величали не иначе, как Хозяином, с первого же синего дня моей жизни стал мне мамочкой, папочкой и доброй динной в одном лице.

Я думаю, в этот день всё началось с того, что закричали женщины. Женщины у Беша вместо сторожевых шавок. Сразу поднимут вой, если что-то стряслось…

…В полутёмной комнате, где запах немытых тел смешивался со стойкой вонью дешёвого самогона и курительной травы, заплакал младенец. Одна из женщин, спавших на куче тряпья в углу, что-то промычала во сне и пихнула соседку в бок. Та беспокойно зашевелилась, но продолжала спать.

Свет синего дня просачивался в комнату через щели в скособоченных ставнях. Младенец заплакал громче и заворочался в колыбели, подвешенной к балке низкого потолка.

— А, чтоб тебя Тьма забрала! — послышалось из дальнего угла.

Кряхтя и охая, встала со своей лежанки старая повариха Фонья — единственная женщина в шайке, которую звали по имени, а не «эй, ты!» В синем полумраке старуха подошла к столу, взяла какую-то тряпку, окунула её в кружку с недопитым пивом. Младенец заскулил и захныкал с подвыванием.

— Сучки ленивые, — пробурчала Фонья, глядя на спящих женщин.

Отжимая тряпицу, она шагнула к колыбели и, не глядя, сунула пропитанный пивом жгут ребёнку в лицо.

Острые зубки впились старухе в ладонь.

Фонья от неожиданности даже не заорала. Она коротко, полузадушенно ойкнула, отдёрнула руку и склонилась над колыбелью.

Выпроставшись из старой юбки, которая должна была служить младенцу пелёнками, в колыбели лежал новорождённый котёнок карсы. Рыжая шёрстка была влажной, крошечные ушки плотно прижаты к голове. Как известно, кошки рождаются слепыми, но зубастыми — и маленькая карса не была исключением. Веки детёныша были плотно сомкнуты, зато в розовой пасти виднелись мелкие и острые зубки. Наверное, взрослая самка карсы сочла бы малышку очаровательной.

Старая Фонья громко икнула и выпучила глаза.

На шее зверёныша болтался деревянный оберег, призванный сохранить дитя от оборотней.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});