Читать интересную книгу Тяжелый круг - Борис Дедюхин

Лебедев, к прискорбию, сказал правду.

Новорожденный стоял на желтой соломенной подстилке в неудобной и неестественной позе — скособочившись и свернув набок голову. Что он урод, видно с первого взгляда, не понимала этого только мать: она смотрела на него влюбленными глазами, а во всей ее позе, спокойной и раскованной, была благостность и отдохновение, которые бывают после тяжелого труда или пережитой опасности.

Когда на двери щелкнул запор, поза сразу изменилась, стала напряженной и враждебной — только попробуй обидеть ее чадо: тяпнет резцами, забьет копытами. Но, узнав начкона, она снова подняла уши, застригла ими воздух и, широко раздувая крупные тонкие ноздри, стала обшаривать бархатной губой руки и пиджак Валерия Пантелеевича. Она не ошиблась: в одном из карманов начкон припас ей теплый ломоть ржаного с поджаристой белесой корочкой хлеба. Она взяла гостинец вежливо и аккуратно, показав свои широкие и чуть желтоватые, как тыквенные семечки, зубы.

У жеребенка были выпуклые фиолетовые глаза с редкими длинными ресницами. Он смотрел на вошедших доверчиво, но тупо — ему все было непонятно, а когда смекнул, что люди интересуются именно его персоной, оробел, затрепетал, сердчишко — птенчик беззащитный, видно, как оно бьется-лягается под курчавой шерсткой. Он решил на всякий случай спрятаться за маму, но, запутавшись в собственных ногах, шлепнулся на солому. Подстегнулся вставать, но так был неловок, что и теми малыми силенками, которые имел, не мог по-умному распорядиться. Когда все-таки взгромоздился на негнущиеся ноги, то все пошатывался и съерзывал копытцами, сам огорчаясь и устыженно озираясь на мать после каждого неудалого движения: так выглядит мальчишка на льду, впервые нацепивший коньки, но попытавшийся сгоряча выдать себя за лихого конькобежца.

Начкон опустился на корточки, чтобы рассмотреть в подробностях и точно, что за существо произведено на свет.

Красно-каштановая шерстка, на спине еле обозначен черненький ремешок — гнедой, в Аналогичную будет конек: у лошади, как и у человека, чаще переходит в потомство материнская масть. Опытный глаз начкона отметил, что все стати жеребчику передались отцовские: физическое уродство не мешало увидеть компактность сложения и крепость конституции.

— Тэк-с, тэк-с, еще не все потеряно, — обнадежился Валерий Пантелеевич, но конюх мрачно буркнул:

— Кобыла круглая, а дети родятся квадратными.

Аналогичная не обиделась на эти слова, но повернулась к конюху крупом, словно бы желая напомнить ему ту простую истину, что лошадь сдачу дает копытом. Явной вражды она не хотела, очевидно, выказывать и постаралась все обставить так, чтобы ее невежливый поступок можно было расценить как обычное материнское желание приласкать сыночка: опять начала облизывать его, взмахивая плотной, поблескивающей гривой и стриженой челкой.

Язык всегда влажен, и можно подумать поэтому, что чем больше лошадь будет облизывать жеребенка, тем мокрее станет он, но на самом деле наоборот: проведет языком — будто махровым полотенцем промакнет. Когда обтерла уже совсем насухо, еще раз полюбовалась сыном, даже заржала негромко, но одобрительно — похвалила. Затем перенесла ногу над его тупо срезанной и с точно такой же, как у нее, белой лысинкой головой, — словно бы запахнула его под себя: ну-ка, на, испей молочка! Тот сразу уразумел суть дела, но никак не мог дотянуться до черных и круглых, как пуговки, сосков, из которых игривыми струйками точилось ему на голову и шею пасочное, чуть еще красноватое молозиво, — не мог, бедолага, разогнуть искривленную шею и задрать голову.

Когда начкон помог ему опрокинуться вверх мордочкой, он тут же захлебнулся и зафыркал, однако сделал это гневливо и с выражением — будто взрослый и вполне самохарактерный конь. Да и то: с первыми глотками в него словно бы сила вошла — и ноги-костыли перестали дрожать, и присохшая шерстка вроде бы затопорщилась, и грива щеточкой обозначилась, даже сильно смахивающий на изношенный веник хвост его сейчас стал отдаленно напоминать правдашний, лошадиный. И вообще, он в момент перестал быть жалким, обрел уверенность в себе, попытался взглянуть и посмотрел на людей победно, пожалуй, даже с некоторым бахвальством.

Но на Лебедева это никакого впечатления не произвело, и он продолжал бубнить:

— Вот я и говорю, что прибить его хоть сейчас, хоть маненько погодя.

— Это даже и в шутку глупо.

— Мурекаю.

— Вот именно, что не мурекаешь. Когда вырастет из него мировой рекордсмен, будешь хвастать, что имел честь за ним навоз чистить.

— Это я понимаю.

Конечно, Лебедев не был кровожадным злодеем. И он, действительно, «мурекал»: этот жеребенок, хотя бы и гадкий, стоит больших денег за одну лишь знатность своего происхождения. Случается, появится на свет какое-нибудь живое существо, а ему и никто не рад, все окружающее как бы желает ему сказать: ты зря родился, ты ненужен этому миру. А чистокровный жеребенок уже в день своего рождения оценен в полторы тысячи рублей, тогда как взрослую обозную лошадь можно купить, скажем, рублей за пятьсот.

Высоко ценятся арабские лошади и ахалтекинские, буденновские и донские, у каждой из имеющихся в мире пятидесяти пород — свои достоинства и преимущества, но всех ценнее как раз эта вот чистокровная верховая — «выведенная в совершенстве», как дословно именуют ее англичане.

И еще Лебедев не мог не знать давным-давно заведенного «конскими охотниками» неписаного правила: к каждому новорожденному жеребенку относиться так, будто именно на нем покоится главная надежда конюшни.

Ведь сколько известно случаев в прошлом, когда из-за какой-нибудь нелепости отбраковывали таких лошадей, которые были наделены от природы недюжинными способностями. Например, одному орловскому рысаку, внуку незабвенного Барса, запретили проявить талант только за то, что он родился пегим, с отметинами, «ровно сорока». Это был Мужик Первый, по-уличному Холстомер, известный по повести Льва Толстого.

Мужика Первого мать его с кличкой Баба понесла в одной из конюшен под городом Воронежем в 1803 году, а герой нашего рассказа явился миру весной 1961 года на конном заводе «Восход» в Краснодарском крае.

Кому-то может показаться неверным, даже чудаческим сочетание слов «конный завод». По нашим нынешним представлениям, завод — это промышленное предприятие, где делаются самолеты, машины, на худой конец — кастрюли или детские игрушки. Но когда-то, два-три столетия назад, не существовало иных заводов, кроме конных, на которых заводили (или разводили) новые породы лошадей. Это были весьма нешуточные предприятия, и при этом не без затей: они украшались флагами и горящими разноцветными фонарями, в конюшнях играла музыка и били барабаны, раздавались ружейные и пушечные выстрелы — «все это лошадям полезно», как уверялось в одном циркуляре.