Читать интересную книгу Нодье Ш. Читайте старые книги. Книга 2 - Шарль Нодье

”Маранзакиниана”, как совершенно справедливо выразился Жаме, — это настоящая пародия на сборники такого рода, собрание глупостей и нелепостей не столько смешных, сколько несообразных; вся их соль состоит в неожиданном сближении самых далеких слов, резко меняющем смысл. Мои читатели смогут судить о книге по приведенным мною примерам; я постарался отобрать самые невинные фразы, хотя вообще-то Маранзак не стеснялся в выражениях, а составитель, избранный герцогиней, был не из тех, кого пугают непристойности.

«Маранзаку делается дурно за столом, он встает; его спрашивают, почему он уходит. „Монсеньор, — отвечает он, — у меня нет больше сил терпеть ревматизм в желудке”».

«Во время охоты на кабана Маранзак делает шесть выстрелов, и все мимо; в ярости он восклицает: „Черт подери! не знаю, с какой звезды я сегодня встал!”»

”Маранзак говорит про некий дом: у него такие широкие окна, что по нему нараспашку гуляет ветер”.

”Бобровые чулки герцога Орлеанского связаны из козьей шерсти и шелка”.

”Маранзак говорит, что знаком с архиепископом Нарбоннским теоретически”.

”Прошло почти шесть часов, а кабан был так бодр, словно и не покидал своей спальни”.

Убежден, что мне нет необходимости продолжать.

Довольно сказано, уж я и так смущен; более того, лишний раз доказав, до какой степени реальная ценность подобных книг далека от непомерной цены, которую назначают за них сумасброды-библиофилы, я не сообщил бы ровным счетом ничего нового.

Жаме, о котором я расскажу подробнее, чем о бестолковом Маранзаке, был, насколько можно судить, выходцем из семьи, тесно связанной с литературой; предком его, по всей вероятности, был тот Лион Жаме, что навеки прославился благодаря дружбе с Клеманом Маро. На некоторых очень старых книгах имеется владельческая надпись некоего Жаме, их современника, если судить по наполовину готическим начертаниям букв. Жаме-старший, брат нашего Жаме, известен своими лингвистическими штудиями, которые, по слухам, пригодились Ле Дюша при подготовке превосходного парижского издания Рабле 1732 года, не уступающего изданию Бордезиуса (Деборда)[1]{9}. Жаме-младший, герой этой статьи, известен гораздо больше, хотя ему принадлежит лишь небольшое число филологических заметок, разбросанных по литературным сборникам той эпохи; библиофилы ценят его пометы, которыми он охотно покрывал форзацы, фронтисписы и поля своих книг, хотя пометы эти, как правило, отличаются чрезвычайным цинизмом мыслей и выражений. Пользуясь любым предлогом, Жаме-младший щеголял своим разнузданным безбожием и вольнодумством, а для развращенного воображения за предлогом дело не станет. На полях книги моралиста Жаме сквернословит, на полях проповеди — богохульствует. Однако ему нельзя отказать в обширной и своеобычной эрудиции, в удивительной способности улавливать сходство между авторами, на первый взгляд совершенно несхожими, и в искусстве угадывать происхождение слов. Библиотека его была не слишком велика и подобрана не особенно тщательно, так что из книг с его пометами внимания библиофилов с тонким вкусом заслуживает самое большее дюжина, но дюжина эта по праву числится среди самых занимательных редкостей. Судьбе было угодно, чтобы Жаме-младший пополнил свое литературное образование весьма необычным образом, что, между прочим, проливает новый свет на направление его ума и тон его критики: этот самобытный филолог служил жандармом в Люневилле, и можно себе представить, каких познаний преисполнился выученик коллежа в этой школе. Замечательно, что Жаме был дружен с отцом Кальме, богобоязненным филологом XVIII столетия, и составил свою библиотеку наполовину из книг, завещанных этим ученым бенедиктинцем, наполовину из книг, полученных от академика Лансло. Почерк у Жаме-младшего был прекрасный, так что, какой том с его пометами ни возьми, везде найдешь блестящие образцы остроумной болтовни, которая рядом с тяжеловесными схолиями XVI столетия выглядит, как песенка Феррана или Лене рядом с Ликофроновой ”Кассандрой”{10}. Стиль этих заметок на полях весьма небрежен, однако Жаме относился к ним далеко не так равнодушно, как можно было бы думать, и объединил их в толстенный том под необычным названием ”Stromates”, которое очень подходит им и в переносном смысле (смесь), и в прямом (оболочка, покрывало книги — Жаме ведь в самом деле по ходу чтения покрывал книгу пометами). Этот рукописный сборник, принадлежавший прежде господину Шардену, затем попал, насколько мне известно, в Королевскую библиотеку; остроумные наблюдения перемежаются в нем с массой пустяков, да и по стилю он показался мне слабее тех импровизированных заметок на полях, которые хранят всю живость и, можно сказать, пыл необузданного воображения. Есть превосходные книги, не выносящие правки, и великолепные остроты, меркнущие при повторении.

От Жаме естественно перейти к одной весьма любопытной библиологической теме, которую я здесь едва намечу, оставляя ее подробное рассмотрение авторам более даровитым и, главное, располагающим более обширным материалом; тему эту я сформулировал бы так: ”О знаменитых людях, оставивших на своих книгах владельческие надписи или пометы”. Ныне, когда обилие печатной продукции заставляет библиофилов вернуться на круги своя и вновь обратиться к собиранию рукописей, эти надписи и пометы безмерно увеличивают ценность книг; есть даже такие привередливые и утонченные коллекционеры, которые не признают никаких других экземпляров. В первые десятилетия существования книгопечатания люди редко оставляли на книгах пометы: ученые тех лет, люди простодушные и скромные, не смели и думать, что их вещи будут представлять ценность для потомков. Самое большее, что они себе позволяли, — это засвидетельствовать на титульном листе книги, что она является залогом нежной дружбы, однако мне хочется верить, что они делали это, вовсе не помышляя о неведомом покупателе, которому однажды суждено будет приобрести их сокровище. В моей библиотеке есть две книги с такими надписями: Аполлинарий Сидоний, подаренный Жозиасом Мерсье Саварону[2] и ”Проповеди” Мишеля Мено, подаренные Баифом Мюре[3]{11} Господину Ренуару повезло больше, чем мне: в его великолепной библиотеке имеется том, подаренный Монтенем Шаррону, с автографами обоих. Когда количество изданий возросло настолько, что по экземпляру стало невозможно определить владельца, да и сами собиратели начали путаться в своих сокровищах, у библиофилов постепенно вошло в привычку помечать свою собственность условным знаком, печатью или подписью; к сожалению, мало кто из великих людей имел так много книг и ценил их так высоко, чтобы постоянно пользоваться этим благословенным знаком, который стократно увеличил бы сегодня ценность томов, им отмеченных. Часть великолепных книг из знаменитой библиотеки Жака Огюста де Ту украшена его подписью. Имя Пьера Корнеля стоит на нескольких экземплярах его перевода книги ”О подражании Иисусу Христу”{12}, посланных в подарок; Расин ставил свое имя под заметками, которые набрасывал по-гречески, по-латыни или по-французски на полях величайших пьес античности. В Королевской библиотеке хранятся принадлежавшие ему Еврипид и Аристофан, в библиотеке господина Ренуара — его Софокл; я горжусь его Эсхилом (издание 1552 г.). Посчастливится ли кому-нибудь найти тот экземпляр ”Теагена и Хариклеи”{13}, о котором Расин сказал своим наставникам: ”Можете сжечь его, теперь я все знаю наизусть”? Он наверняка делал на полях какие-то пометы, и я рад был бы прочесть их в надежде понять, что нашел такой гений, как Расин, в таком романе, как ”Теаген и Хариклея”.

Переплет ”с фанфарами”, с гербом Ж.-А. де Ту (до его женитьбы). Красный сафьян

Бальсдан, человек здравомыслящий и мудрый, с весьма похвальной скромностью отказавшийся от соперничества с Корнелем{14}, надписывал все свои книги, которые и без того представляют большую ценность, поскольку собирателем он был превосходным и весьма строго отбирал книги как по содержанию, так и по форме. На всех томах богатой библиотеки мудрого Этьена Балюза твердым и красивым почерком проставлены три слова: Stephanus Baluzius Tutelensis [Этьен Балюз родом из Тулля. — Лат.]. Образованнейший Самюэль Бошар записывал первые приходившие ему в голову мысли, своего рода эскизы будущих своих сочинений, прямо на полях тех книг, которыми пользовался. Даровитый филолог Гюйе писал комментарии{15} к тому или иному классическому автору на страницах лучшего из предшествующих изданий. Так же поступал и почтенный господин Адри, разнообразием познаний напоминавший ученых эпохи Возрождения и заслуживающий по отношению к ним названия ”последнего римлянина”{16}; я счастлив, что владею Горацием 1544 года с его рукописными комментариями[4]. Но еще счастливее был бы тот библиофил, который нашел бы книгу Боккаччо с пометами Лафонтена или Теренция с пометами Мольера! Книги Ламоннуа легко узнать по девизу A Delio nomen (в этой анаграмме он скрыл свое имя), равно как и по весьма любопытным заметкам на полях, написанным микроскопическим, но очень изящным и разборчивым почерком. Еще сильнее пекся о внешнем виде своих помет Д. Дюран — как правило, он делал их красными чернилами, а буквы выводил четко, как печатные, и витиевато, как рисованные. Совсем иначе выглядят торопливые каракули Сантеля: его дарственные надписи удивительно неряшливы.