Но ни один из гениальных бардов
Не сочинил нам
Песню о копейке, —
Я сам спою
О человечке смелом,
Об этом верном сердце тверже меди.
Он рубль бережет нам, между делом,
Он скачет в бой,
Мечтая о победе.
Тростинкой
В змея скользкого потыкав,
Он сгинет, не угадан, не оплакан,
Сам — собственный свой долг,
И сам — свой выкуп,
И всё своё, поставленное на кон.
Надлунный Банк
Его со счета спишет,
Не находя больших причин для грусти,
Лишь кто-то, торопясь домой, услышит
Негромкий звон
И взор к земле опустит.
Лишь тучка
Лик небесный затуманит,
И дождичек побрызгает из лейки,
Да нищий в кабаке его помянет
И купит штоф вина
На полкопейки.
Flight to Egypt
В краю, где Ковш стоит торчком,
Как замахнувшийся сачком
Невидимый Для Глаз,
Кому все чтящие Коран
Твердят почтительно шукран ,
Творя дневной намаз,
Там я, неведомый гяур,
Втянувшись в общий перекур,
У моря загорал —
И жмурился, как падишах,
Внимая, как гудит в ушах
Оранжевый кимвал;
И, чтя симметрии закон,
То льнул к земле, как махаон,
Лоскутик без пружин;
То вился, бился, трепетал —
И в мысль о смерти залетал,
Как бабочка в кувшин.
Летрилья о каталонском лете и гусях святой Евлалии
Красавицы Барселоны
должны прикрывать свои плечи
в двух случаях, и это строго:
на улице в жгучий полдень
и в храме, в жилище Бога.
Недаром плечи испанки
под кружевною мантильей
белее, чем белый парус
плывущей в море флотильи.
Когда идет она в церковь,
похожая на гитану,
мужчины бросают взоры,
как жадный кот на сметану.
А в церкви Святой Евлальи
прохладные галереи,
и гуси в дворике райском
от тишины одурели.
Когда, отпрянув несильно,
она глядит исподлобья,
белей, чем тело гусыни,
во мраке руки и бедра.
Безумней, чем полнолунье,
во мраке мои мечтанья
на площади Каталунья,
на яркой Плаза д’Эспанья.
И зыбкие очертанья,
пригрезившиеся формы,
как облако, отплывают,
и как состав от платформы,
и как земля уплывает
и исчезает из вида —
в последнюю ночь отлета
из Лондона, из Мадрида…
Летрилья о материнских крыльях
Крылышки матерей,
трепетные всегда.
Как далеко, птенец,
ни улетел ты прочь,
будь ты учён-перчён
и голова седа,
крылышки матерей
рвутся тебе помочь.
Чувствую на лице
маленький ветерок,
словно бы мотылек
дрогнул и повернул
маленький флюгерок,
словно на кожу щек
ласковый холодок,
как на ожог, подул.
— Крылышки матерей,
полно вам трепетать!
Вы оттрубили век,
выслужили покой.
— Прежде (они в ответ)
перестанут мерцать
звёзды на небесах,
волны в дали морской.
— Звёзды на небесах!
Волны в дали морской!
Робкие огоньки
среди ночных полей!
Ах, не дрожите так!
Пусть обретут покой
ветхие, как печаль,
крылышки матерей.
Прощание с Луной
Каплан Виталий Маркович родился в 1966 году в Москве. В 1988 году окончил математический факультет МГПИ им. В. И. Ленина. Работал учителем математики, программистом. С 2004 года работает в журнале “Фома” (с 2005 года — редактор отдела культуры). Писатель, поэт. Автор книг “Корпус” (М., “АиФ-Принт”, 2002), “Круги в пустоте” (М., “АСТ”, 2002), “Струна” (М., “Форум”, 2006, в соавторстве с А. Соколовым), “Последнее звено” (М., “Эксмо”, 2008). Ведет детскую литературную студию “Кот в мешке”. Живет в Москве.
Повесть
Глава первая
Эта самая Миумах — непроходимая дура. С первого взгляда понятно.
Лет ей не больно-то много, пожалуй, чуть поболе полутора дюжин, но взрослая же баба, двое детей как-никак. А мозгов — как у сопливой девчонки.
Я показала ей кивком — садись, мол, рассказывай. Вон сюда садись, на серую циновку. Специально для таких, как ты, постелена. Все вы тут сидите, горе свое выплакиваете.
Она не одна приперлась — с детьми. Малой-то ладно, ему еще долго грудь сосать. Сладко на руках ее устроился, дрыхнет. А старшему уже годика четыре будет. Ишь как зыркает! Головенка черная, глазки сизыми виноградинами. Интересно, значит, ему. Еще бы не интересно. У ведьмы-то в гостях.
— Ты, парнишка, — протянула я к нему скрюченный палец, — не больно-то егози. Сядь подле мамки да и замри. А не то съем, вместе с косточками. Я шебутных мальчишек люблю, сладкие они.
То-то же! К матери прижался, глаза ладошками прикрыл. А меж пальцев все же посматривает. Завтра весь квартал кожевенников будет знать, что Миумах бегала к тетушке Саумари...
Сама я уселась на широченный чурбак — ровно спиленный да зачищенный пень. Дерево тауби, ствол, почитай, в полтора обхвата. У нас такое не растет, это с севера возят, из меннарских лесов. Давно уж этот пень у меня, семь серебряных докко отдала. Но впечатляет. Чуть ли не государев трон. А еще ведь волчья шкура постелена. Волк тоже меннарский, палевый, у нас тут они помельче да порыжее.
— Ну что, девонька, с бедой ко мне? — прищурилась я, не спеша оглядывая посетительницу.
Глаза набрякшие, тужится что-то из себя выдавить. На скуле старый синяк желтеется. Это не иначе как муженек приложил. Или свекруха? Нет, вроде свекруху ее паралич разбил. Кто у меня оттуда, от кожевенников?
А ясно кто, вдова старого Балгуи, проныра та еще. Делится новостями, и выпытывать не надо. В охотку делится.
— Да ты не торопись, девонька, — помогла я ей. — Сама все про тебя вижу. Глаз у меня черный, глаз у меня острый. Что за седыми облаками да что под синими горами — ничто не укроется, ничто не утаится. Звать тебя Миумах, и жена ты мастеру Агахири и двух сынов ему родила. Но не люба ты ему, ой не люба.
Дура девка рот раззявила, слова мои точно сладкую колодезную воду пьет. А тут и ведьмой быть не надо, все и так понятно. Муж ее колотит так, что на всю улицу вопли слышны. А девка-то маменькой балованная, до замужества небитая, терпеть не умеет. Родила двух сынов, а замуж-то ее когда брали? Лет уж пять наберется. Другие каждый год рожают, а эта... Мужу и обидно, в кабаке над ним смеются. А он, мастер Агахири, кабачок-то любит. Вино ему душу греет, да и денежки на вино имеются. Пока имеются. Что там вдова про Агахири шептала? Жеребец он еще тот. Гуляет. К веселой девице Иммини гуляет, и не только к ней...
— Другая у него зазноба появилась. Ой, чую, наползает на тебя, девонька, туча грозовая, тень бедовая. Отошлет мастер Агахири тебя в дом отчий. Даст письмо разводное и пинком под зад.