реальности" факт, либо помысленный, воплощенный, но принятый многими за реальность, с которой нужно считаться и на которую нужно ориентироваться "симулякру". Согласно Бадрийяру именно симулякр замещает "агонизирующую реальность".
Поэтому и остается вопрос, что же является историческим фактом и предметом исторического изучения — только ли документ? Но ведь и огромное количество документов — от летописей до новейших источников — суть симулякры, подчищенные, откорректированные в угоду поздних власть предержащих. Или мы должны рассматривать как исторический, историко-культурный факт событие, документально не подтвержденное, но оказавшее существенное влияние? Мы же не можем отрицать, что версия Зинаиды Венгеровой стимулировала российских символистов к прочтению По под особым, петербургским, углом зрения? Кстати, целая историкокультурная школа тропологии, берущая свое начало в классической работе Хайдена Уайта, занимается исследованием "исторического воображения" и устанавливает параллели между историей, риторикой и литературой.
Петербургский сюжет Эдгара Аллана По может с полным основанием рассматриваться как исторический феномен, а следовательно, его авторская интерпретация в книге Евгения Шалашова как результат художественного осмысления фрагмента "исторического воображения".
Александр Чернов, доктор филологических наук, профессор, заслуженный работник высшей школы РФ
Вместо предисловия
Рассуждения мистера Джона Аллана, бывшего опекуна Эдгара Аллана По
Вы уверяете, что мистер По провел некоторое время в России? Хм… Хотелось бы в это верить, но где же он раздобыл деньги на билет? От меня мальчишка получил решительный отказ — я и так слишком часто и поспешно открывал ему свой кошелек, позволяя сесть себе на шею. Вряд ли он научился зарабатывать сам — для этого ваш поэт слишком ленив и неорганизован. Скорее всего, мистер По вновь влез в долги. Значит, мне снова придется ждать писем от разъяренных кредиторов, вести неприятные беседы с адвокатами о просроченных или поддельных векселях.
Нет-нет, господа, если бы я был уверен, что мистер По потратит деньги именно на билет в Россию (в один конец!), я бы их с удовольствием ему дал. Но где уверенность, что он не истратит полученные средства на выпивку или игру в карты?
Думаю, это очередная мистификация. Помнится, он присылал письма мистрис Фрэнсис, надписав на конверте обратный адрес: "Россия. Санкт-Петербург". Вот только конверты имели почтовый штемпель Бостона. Кто знает, не провел ли мальчишка все это время в каком-нибудь захудалом борделе?
Откровенно говоря, я устал. Устал постоянно оправдываться, устал доказывать, что я вовсе не то бездушное существо, каким хотят меня видеть поклонники э-э… таланта моего воспитанника; устал уверять, что я тоже любил Эдгара По. Подумайте, если бы я не любил этого юношу, разве я потратил бы столько сил и средств на его воспитание, образование, а также на хлеб и кров? Разве позволил бы ему взять в качестве второго имени свою фамилию? И что я получил взамен? Одни лишь упреки в бездушии и жадности.
Мне не хочется выглядеть старым брюзгой, поливающим желчью молодого мистера По. Я рад бы сказать о нем что-то доброе, но увы… "Красивый трехлетний крепыш с большими глазами, с ангельским личиком, в обрамлении каштановых волос", — как пишут биографы, превратился в хладнокровного монстра, способного ради удачной строчки облить грязью ни в чем не повинного человека. Впрочем, давайте сопоставим факты.
Когда я с семьей пребывал в Англии, Эдгар был определен в пансион преподобного Брэнсби. Это был добрейший человек, прекрасный знаток детских душ, настоящий мастер своего дела. Преподобный вложил немало сил в то, чтобы его школа стала одной из лучших в королевстве. В бытность свою учеником мистер По отзывался о школе и учителях только в преувеличенно-восторженных выражениях. А что дальше? В гнусном рассказике, написанном ради жалких двух долларов, мой бывший воспитанник выводит свою школу и директора в самом нелицеприятном свете. Посему, господа, у меня резонный вопрос — когда Эдгар По лгал? В школьные годы, когда он радостно делился со мной и покойной мистрис Фрэнсис своими успехами, хвалил учителей и директора, восхищался лекциями, или теперь, когда он изобразил этого же директора в образе невежественного существа, озабоченного получением наживы? Вы скажете, что это всего лишь художественное преувеличение? Но почему автор не догадался заменить фамилию преподобного? Разве это так сложно? Неужели на берегах Старого и Нового Света нет иной фамилии, кроме Брэнсби? Если Эдгару По безразличны чувства покойного директора, он мог бы задуматься о его детях. К слову — я очень благодарен писателю По, что он, хоть и вывел меня во множестве отрицательных персонажей (обычно жадных и глупых), но хотя бы нигде не упомянул фамилии Аллан. Верно, не из-за учтивости и элементарного уважения, а из-за своего второго имени.
А как он смог извратить факты и события! Подумайте сами: у некоторых почитателей творчества Эдгара По бытует представление, что интерес к мистике у молодого человека возник еще во время учебы в школе. Дескать, из-за отсутствия классных комнат учитель проводил занятия на старом кладбище! А там, слушая лекции среди могильных холмов и обветшавших надгробий, будущий поэт черпал свое вдохновение! Что за бред! Хочу вам твердо заявить, что в Великобритании и в Северо-Американских Соединенных Штатах мой воспитанник учился в таких учебных заведениях, где достаточно просторных закрытых помещений как для занятий, так и для отдыха. А если он считал возможным вместо посещения уроков разгуливать по заброшенным негритянским кладбищам, то это его личное дело. У меня не было оснований приставлять к нему слугу, чтобы тот следил за передвижениями мистера По.
Меня обвиняют в том, что я поспешил избавиться от воспитанника, отправив его в Виргинский университет. Не скрою, толика правды в этом есть. Я действительно отправил мальчика учиться, чтобы избавить его от постоянной опеки моей супруги, потакавшей любому капризу своего любимца. Эдгару По пора было становиться мужчиной. Мне хотелось, чтобы молодой человек научился-таки считать деньги, которыми я наделял его в период учебы. Я рассчитывал, что по окончании университета мой воспитанник займет достойное место в обществе. А что мы имеем в сухом остатке? А мы имеем время, растраченное на оргии и карточные игры, вместо посещения лекций; счета за предметы роскоши вместо университетских конспектов. И пусть меня повесят, если я соглашусь, что карточный долг — это долг чести, который обязан оплачивать тот, кто к этим долгам не имеет никакого отношения. Между тем мой бывший воспитанник не преминул упрекнуть меня в том, что именно я являюсь главным виновником его собственных долгов — он вынужден был играть в карты, в надежде заработать недостающие деньги. Каково? Почему ему не пришла в голову идея