Только вторую домницу открыли, как старший внук Сувора Гинок прибежал.
– По Волхову лодьи плывут! Большущие!
– Откуда?
Махнул недотепа рукой не поймешь куда:
– Оттуда!
Рассердился на внука Сувор:
– Покажи толком, с Ильменя или с Нево?
– С Нево.
– Так лодьи или норманнские корабли?
– Не, – закрутил головой Гинок, – купцы плывут.
– Ну, купцы подождут, – отмахнулся Сувор. Работа не терпит, нельзя останавливать. Купцы из Свеи или еще откуда издалека торг вести завтра будут. А Гинок не отстает, теперь уж к отцу липнет:
– Мать на берег идти хочет. Пустишь ли?
Цыкнул на него Гюрята, чтоб не приставал, не время отвлекаться. Понял Гинок, что лучше убраться подобру-поздорову.
А у дмицы про него тут же и забыли, не до того.
От Варяжского моря гости с товарами нечастые, если кто и приплывет, то больше с оружием. И это не удивительно, ведь сердит древний Волхов, по нему не слишком разгуляешься, такие стремнины есть меж крутых высоких берегов, что редко какая лодья пройдет. Потому купецкие лодьи особо привечают. Купцы действительно пристали к берегу, помогли им ладожане лодьи насухо подтащить, к себе позвали. Только боятся свеи, чтоб не растащили добро, издалека привезенное, не идут в дома. Махнул рукой чудин Якун, коли боятся, так пусть и спят вповалку у своих кулей, не так знобко, чтоб окоченеть за ночь. Купцы развели костры у лодей, сели греться. Не вытерпели ладожане, кое-кто подсел разузнать, что привезли, чем порадуют. Но видно, те свеи впервые в Ладоге, хвалят не нахвалятся тем, что ладожане и видели много раз, и сами делать умеют. Особо один старается, словно уж и торг ведет:
– Паволоки ромейские есть, тонкие, с золотой нитью, не то что ваши полотна, на солнце сушенные да в воде мокшие! Ножи знатные, хоть на медведя с ними, хоть на врага, все одно, с первого взмаха голову отрежут. Украшения женские да мужские такие, что глаза разбегутся, со всего света. Бусы, браслеты, ножны для мечей, из кости много что…
Усмехаются ладожане, не поймет свей почему, а те кивают, мол, завтра ты нам свое покажешь, а мы тебе свое, и поглядим, чье лучше будет. Разгорячился гость, божится своим богом, что лучше, чем у него, и не сыщешь, готов об заклад биться. Хорень и предложил заклад, да с усмешкой, мол, побоишься, гость, не сдюжишь. Разъярился свей, поклялся на всем своем товаре против шапки Хореня, остальные гости его успокаивают, хоть тоже и впервой на Ладоге, а наслышаны про умение ладожан да про торги у них хорошие и понимают, что не зря так уверен Хорень. Только первого не остановить, побились об заклад. Смеются ладожане, советуют Хореню к Сирку сходить, чтоб шапки не терять. Тот согласно кивает, я, мол, не говорил, что у меня все есть, но у ладожан точно.
Ушли местные спать, а прибылый опомнился, чует, что попал, да обратного хода нет, слово купца должно быть крепко, не то с ним никто торговать не станет. Погрустнел гость свейский, понял, что болтовней своей да горячностью себя сгубил, не знает, что и делать. Подсел к нему самый старший, попенял, что неуемным был, посоветовал ночью тайно сняться и уплыть подале, не станут ладожане гнаться. А там подождать, пока остальные догонят, и к Ильменю вместе идти. Вздохнул свей, послушался старшего, помогли ему темной ночью лодью на воду спустить, да без весел, на одном парусе, чтоб с берега не слышали, уйти.
Утром увидели ладожане, что спорщик сбежал, посмеялись от души и над ним, и над Хоренем, мол, уплыло его богатство.
Одного не заметили ладожане, что Хорень исчез вслед за свейскими гостями, а может, и не вслед, а той же ночью. Только жена его Любава забеспокоилась, что муж домой не вернулся ни к утру, ни на следующий день. Но никто Хореня не видел после разговора с купцами. Всяко бывало, уходили мужики надолго то в лес, то купцов провожать, да только возвращались через несколько дней. Тут чуть не неделя прошла, а Хореня нет, стала Любава расспрашивать, кто видел мужа последним, о чем разговор с купцами шел… Вспомнили ладожане про спор со свейским гостем, про заклад, решили, что неладно свеи с Хоренем сотворили, чтобы заклад не платить. Вспомнили, и что того купца на торжище не было, и Хореня не видели, а должен бы, хотел же изделиями Сирка да остальных похвастать. Хвастать Хорень любил, не смог бы упустить такое. Он вообще слыл среди ладожан спорщиком и забиякой. Еще мальчонкой вечно в синяках ходил – дрался с любым, с ним не согласным. А тут вдруг исчез. Неладно что-то, недоброе с ладожанином случилось. Свеи уже уплыли, и когда обратно пойдут, кто знает. Зашумела Ладога, заволновалась. Кто Хореня ругал ругательски, мол, нечего было самому свея заводить, дразнить, а другие говорили, что купец виноват, чего свое лучшим считает? Только разговор в который раз к одному возвращается – Ладоге какой-никакой заслон нужен, чтоб не могли проплыть мимо просто так, чтоб остановить можно было да спросить строго.
Но в Ладоге вольница, ни под кем не ходят, все решают общим судом, может, потому и решить не могут. Кто крепость строить будет? Кто ее охранять? Самим? Так для этого все остальное бросать нужно… Опять кто-то выкрикнул, что дружину позвать надобно, чтоб защита была да надежа. Долго шумела Ладога, но так ничего и не решила.
А Хорень как в воду канул, осталась Любава вдовой не вдовой, и не поймешь как.
Вокруг Ладоги все леса да болота, в какую сторону ни глянь. Боры с брусникой, моховиками, глухариные и медвежьи заломы, журавлиные топи, только кое-где белые полоски берез, осины листиками дрожат. Редко заимки стоят, далеко друг от дружки.
И по берегам озера Нево тоже людского жилья не видать. Озеро капризное, все норов свой показывает, то холодом пахнет средь лета, то водой зальет. Огнища далеко от берега.
Может, потому, когда вдруг раздвигаются берега Волхова и на месте сведенного леса на луке Ладожки появляются вдруг большие дворы, удивляются купцы варяжские. Это кто впервой плывет, а кто уже бывал здесь, ждут появления Ладоги, знают, что там торг хороший, что можно дальше и не идти, чтоб волховские пороги не проходить да после Ловати лодьи свои по суше не тягать, спины не горбатить. Сюда от Ильменя купцы придут, тут и встретятся. А кому невтерпеж самому в далекие моря сходить, тот дальше по Волхову до Ильмень-озера плывет, тяжело пороги волховские проходит, потом по небольшой да неглубокой Ловати, а там уж волоком через лес, для того порубленный. Тяжко тащить суда со всем скарбом, боязно, скрипят подложенные круглые лесины под килем лодей, скрипят и варяги, что тащат вместе с лошадьми. А навстречу тянут свои суденышки словене, да чудь, да меря, да многие другие, и не только славянских родов, и булгары, и даже греки. Хотя к грекам варяги плавают другим морем, своим, Варяжским, что на заход солнышка от них. А в эту сторону все больше славянские купцы, да сами греки, да персиды, да булгарские, да другие разные с полудня и с восхода. А варяжские лодьи редко когда дальше Ильменя движутся, не любят норманны посуху свои лодьи волочить, и порогов не любят. А кто ж их любит? Волхов подале Ладоги точно в желоб какой забирается, спрятаться норовит, берега вдруг над водой круто вздымаются, вода навстречу по перекатам так и хлещет, и бывалому жутко становится. Волхов своего батюшку – Ильмень-озеро этими перекатами лучше всяких крепостиц защищает, не все рискнут без договоренности на то по ним от Нево до Ильменя пройти, бывает, что и грабят суденышки. Вот и останавливаются многие в Ладоге, чтоб не рисковать, не идут дальше. Растет Ладога, богатеет, потому как торгом изначально живет.