социология не только не существует, но существовать не может.
Такой скептицизм обычно основывается на мнении, что практическая психология в описанном смысле невозможна. Одни считают ее невозможной в силу того, что человеческая воля привносит в поведение элемент, неизбежно неизмеримый, и делает поведение человека поистине разнообразным, а следовательно, недоступным научному обобщению; другие, приверженцы детерминистской школы, полагают, что поведение человека, хоть и не демонстрирует истинного разнообразия в философском смысле и человеческая воля не является его первопричиной, представляется на деле столь сложным, что свести его к полной системе обобщений будет невозможно, пока наука в целом не добьется значительного прогресса. Любой из этих подходов на практике ведет к равному пессимизму в отношении социологии.
Наблюдаемая сложность человеческого поведения, несомненно, велика и обескураживает. Однако проблема обобщения имеет одну важную особенность, не столь очевидную на первый взгляд. Дело в том, что в качестве наблюдателя мы постоянно зависим от мнения человека о своих поступках; что наше наблюдение о некоем действии в той или иной степени смешано со знанием, полученным от наших чувств, о том, как себе все представляет человек, совершающий это действие, и избежать воздействия этого фактора намного сложнее, чем принято считать. Любой из нас твердо убежден, что его поведение и убеждения сугубо индивидуальны, разумны и не зависят от внешних причин, и любой готов представить серию объяснений, что его поведение согласуется с этими принципами. Более того, такая же аргументация спонтанно придет на ум наблюдающим за поведением ближних со стороны.
Здесь предполагается, что ощущение невообразимой сложности и разнообразия человеческой деятельности реже, чем принято думать, возникает из прямого наблюдения, а чаще – из фактора интроспективной интерпретации, который можно назвать своего рода антропоморфизмом. Соответственно, поправка на это в человеческой психологии не менее важна, чем предпринятые в сравнительной психологии шаги, связанные с именами Бете, Беера, Икскюля и Нюэля. Считается, что именно этот антропоморфизм в общем подходе психологов, скрывающий наблюдаемое единство в человеческом поведении, замедлил становление действительно практической психологии. Хотя объект мало исследовался с точки зрения полного объективизма, даже сейчас возможно сформулировать обобщения, касающиеся некоторых областей человеческих убеждений и поведения. Впрочем, такое исследование не является задачей этого эссе, и данные соображения приведены, во‑первых, чтобы предположить, что проблема социологии вовсе не так безнадежно сложна, как представляется, а во‑вторых, чтобы оправдать применение для определенных аспектов поведения человека дедуктивного метода. Автор хотел бы уточнить: этот метод, хотя и признан опасным, если подменяет тщательное расследование, где дедуктивные процессы сведены к минимуму, все же является полезным в случаях, когда неверно интерпретируется значимость предварительно накопленных фактов или когда более точные методы не дали результата из-за отсутствия указаний, какие факты наиболее полезны для измерений. Таким образом, данное эссе станет попыткой с помощью дедуктивного рассмотрения поведения вывести некоторое руководство по применению тех методов измерения и сопоставления фактов, на которых базируется вся истинная наука.
Даже беглое рассмотрение проблемы поведения делает понятным, что искать ключ следует именно в области чувств – в самом широком смысле. Чувства связаны с инстинктом столь же очевидно и фундаментально, как связаны интеллектуальные процессы и рефлекторные действия; и в данной работе мы займемся рассмотрением инстинкта.
II. Психологические аспекты инстинкта
Много лет назад, в знаменитой главе учебника по психологии, Уильям Джеймс проанализировал и установил, предельно тонко и точно, каким образом инстинкт предстает перед интроспективным взглядом. Джеймс показал, что импульс инстинкта выглядит настолько аксиоматически очевидным побуждением, настолько «осмысленным», что любая мысль про обсуждение его основ является глупой или порочной[1].
Когда мы поймем, что инстинктивные решения осознаются в такой характерной и легко опознаваемой форме, логично тут же спросить: являются ли все решения, принимающие такую форму, инстинктивными по происхождению? Исследования, однако, показывают, что количество мнений, основанных на предположениях такого интроспективного характера, так огромно, что любой ответ, кроме отрицательного, был бы совершенно несовместим с современными представлениями о природе человеческого мышления[2].
Было много попыток объяснить поведение человека инстинктами. Действительно, таких очевидных инстинктов, как самосохранение, еда и размножение, достаточно, чтобы объявить подобное объяснение правдоподобным, а его первые плоды заманчивыми. Эти три инстинкта позволяют легко делать крупные обобщения, и возникло непреодолимое искушение объяснять ими все поведение человека. Увы, первый триумф материализма вскоре начал подвергаться сомнениям. Несмотря на очевидный долг, человек так часто не бережет себя, отказывается от еды и уклоняется от сексуальных соблазнов, что попытка втиснуть его поведение в эти три категории натыкалась на очевидные и в конце концов непреодолимые препятствия. Человек, вроде бы укладывающийся в эти рамки, так часто оказывался «вне их», что от идеи пришлось отказаться; и снова выяснилось, что человек не только не подчиняется, но и никогда не подчинится научному обобщению.
Более очевидным было бы умозаключение, что существует некий инстинкт, который не принимался во внимание, некий импульс, который сам по себе не столь очевиден, но, как правило, модифицирует другие инстинкты и создает новые комбинации, где импульсы примитивных инстинктов меняются до неузнаваемости. Подобный механизм производил бы серию действий, в которых было бы трудно распознать единообразие при непосредственном наблюдении, но оно было бы очевидным, знай мы характеристики неизвестного «х».
Среди животных есть виды, чье поведение легко обобщить в категориях самосохранения, питания и размножения; в то время как поведение других так не объяснить. Простое поведение тигра и кошки легко объяснимо и не представляет неожиданных аномалий; а поведение собаки, с ее совестью, юмором, боязнью одиночества, преданностью грубому хозяину, или поведение пчелы, беззаветно преданной улью, представляет феномены, которые не объяснит никакая софистика без привлечения четвертого инстинкта. Однако небольшое исследование покажет, что животные, чье поведение трудно обобщить в рамках категорий трех примитивных инстинктов, относятся к стадным. Если удастся показать, что стадность имеет биологическое значение, по важности приближающееся к другим инстинктам, можно надеяться объяснить аномалии поведения; а если мы сможем также показать, что человек – стадное животное, то мы получим определение неизвестного «х», которое отвечает за сложность человеческого поведения.
III. Биологическое значение стадного инстинкта
Животное царство претерпело два относительно внезапных и очень серьезных скачка в сложности и размере единиц, на которые действует немодифицированный естественный отбор. Это случаи объединения прежде независимых единиц: переход от одноклеточных организмов к многоклеточным, и объединение индивидов в социумы.
Очевидно, что в многоклеточном организме отдельные клетки теряют некоторые способности одноклеточных организмов: репродуктивная способность регулируется и ограничивается, питание старым способом невозможно, а реакция на стимулы проходит только по определенным каналам. Взамен на эти жертвы, говоря метафорически, действие естественного отбора внутри объединения прекращается. Отдельная непригодная клетка