у меня неправильная кровь. И Мама боится лишних инфекций в доме. Даже гулять мне не позволяет…
Ядвига Яновна замерла на несколько секунд, уже занеся ногу над ступенькой. Обернулась, осмотрев девочку ещё раз с ног до головы. Затем, равнодушно пожав плечами, устремилась в подъезд, приоткрыв дверь сначала Кошке. Перед тем, как ее захлопнуть, обернулась, поддавшись какому-то неопределённому порыву, и сухо бросила девочке:
– Ну, пока.
Малышка улыбнулась, и помахала рукой, глядя, конечно, на Кошку, а не на старуху.
С того самого дня жизнь Ядвиги Яновны изменилась. Точнее, приобрела некоторый странный вектор, отстраненный интерес. Она сама бы никогда себе в этом не призналась. Да что там говорить, старуха плюнула бы презрительно на ботинок тому, кто посмел заподозрил ее в таких глупостях. Но факт остаётся фактом: она стала следить за соседями. Точнее, за девчонкой.
Утро начиналось обыденно. Ядвига вставала рано, варила себе и Кошке кофе. Себе жгуче чёрный, Кошке – с молоком, в красивое фарфоровое блюдце. Завтракали за кухонным столом. Старинная, явно антикварная чашка и блюдце торжественно ставились на льняные, ручной работы салфетки. Еды к завтраку не полагалось – рано ещё. Пили кофе в тишине, под размеренный стук маятника древних часов с кукушкой, чинно стоявших в углу. Когда нахальная птица выскакивала наружу, оповещая о том, что пробило 7 – обе сожительницы вздрагивали от неожиданности. И Кошка бросала на кукушку такой взгляд, что та, оттарабанив рабочую программу, спешила скрыться подальше, в безопасности часов, от этой маньячки. Ядвига насмешливо цокала языком:
– Даже не надейся.
Кошка щурила зелёные глазища, и сердито мела хвостом. Мол, посмотрим. Кукушка в часах бесшумно молилась всем своим кукушечьим богам.
Затем, пушистая хамка запрыгивала на подоконник, и, глядя во двор, нагло оповещала:
– Мяу.
Ядвига, стараясь скрыть любопытство, уточняла:
– Вышли?
Кошка задумчиво сужала зрачки в две тоненькие щелочки. Вышли, значит. Старуха подходила к окну, и всматривалась в спину женщины с ребёнком, выходящих из подъезда. Они с кошкой уже знали: идут в поликлинику. Как-то удалось подслушать случайный разговор. Вернутся, значит, около девяти.
Цепкий взгляд Ядвиги Яновны подмечал все. И старую, поношенную одежду. И потертые ботинки. И усталые, запавшие глаза женщины. И стыдливо заштопанные локти на пальто у девчонки. А особенно – то, как крепко держит мать ее за руку. Не отпуская ни на минуту. От этого в груди разливалось что-то едкое, жгучее, непривычное, от чего хотелось тут же отойти от злосчастного окна. Но ноги не шли. А ладонь тянулась к единственному другу на всем свете – к Кошке, которая такое панибратство, в целом, считала оскорбительным. Но в эти утренние минуты терпеливо сносила короткое, сухое, еле ощутимое прикосновение к своей драгоценной шерсти.
Когда парочка скрывалась за углом, начинался второй акт утренней пьесы. Мужчина выходил на работу. Это зрелище было забавным, и уже не вызывало болезненной этой жажды. Скорее, типично женское, снисходительное ехидство, присущее всем одиноким и самостоятельным дамам зрелых лет. Вначале он выбегал в одних тапочках на босу ногу, суетливо кутаясь в куртку. Заводил машину, часто не с первого раза. После каждой неудачи наблюдательницы иронично переглядывались. Затем, достигнув успеха, Мужчина возвращался домой. И выходил минут через десять, уже одетый в коротковатые брюки и коричневый свитер. Сверху накинута все та же куртка, на ногах все те же тапочки. Подходил к машине, прикуривал сигаретку.
В эти секунды Ядвига Яновна судорожно начинала шарить по карманам строгого домашнего платья, потом уже вспоминала, что не курит больше. После, Мужчина садился в машину и отъезжал от подъезда, затем лишь, чтобы через минуту вернуться, и, бормоча проклятия, и прожигая взглядом старенькие наручные часы, унестись домой. И выбежать снова, обутым в коричневые ботинки. Затушить недокуренную сигарету, прыгнуть в тарахтящую из последних сил машину, и укатить уже, наконец, на свою неведомую работу. Такой концерт повторялся чуть ли не через день, и утренний наблюдательный пункт, порой, превращался в тотализатор. Ставки делала и принимала Ядвига Яновна. Кошка благосклонно поощряла.
Своё патологическое любопытство старуха объяснить, конечно, могла. Слишком многие, запекшиеся от времени, но ничуть не затянувшиеся, раны начали кровоточить с того злополучного знакомства. Но делиться своими, покрывшимся плесенью, тайнами, она не собиралась. Отнюдь. Слишком много воды утекло. Слишком много кирпичей потрачено на возведение этой стены, отделяющей мир ее прошлого от мира реального, современного. Но эта девчонка… Такие яркие глаза они с Кошкой за всю свою долгую жизнь встречали один-единственный раз. Ядвига потом специально вглядывалась в соседские. Что у женщины, что у мужчины, такого цвета не наблюдалось. Обычные, ничем не примечателеные, серо-зелёные. А у этой… Пришлось даже достать из пыльной шкатулки старый перстень с огромным изумрудом. Оттенок точь-в-точь. Хоть и воспоминания он будил не радостные, однако Ядвига надела его на привычный, левый безымянный палец, и рука знакомо заныла от такой забытой, за долгие годы, тяжести.
Шли недели. Осень, протестуя нервными, мокро-снежными, ветреными истериками, все-же, неизбежно, перетекала в зиму. Наблюдение переросло в привычку. Странную, но безобидную. Однажды, сумрачным декабрьским утром, Ядвига стояла у окна, уже без лишнего стеснения поглаживая Кошку. Женщина и девочка вышли из подъезда, взявшись за руки, было видно только их ссутулившиеся, в попытке согреться, спины. Внезапно, порывом ветра, с женщины сорвало и бросило под ноги, в беспощадную, провинциальную кашу из дождя и снега, ее берет. Единственный головной убор, на сколько могла судить невидимая наблюдательница. Женщина замерла, потом медленно отпустила руку дочери, присела на корточки рядом со злосчастной шапкой, и заплакала. Горестно, беззвучно, не вытирая слез. Так плачут, когда наступают на последнюю черту самообладания. Так изливают из себя последние капли мужества и терпения.
Девочка стояла и ждала, неподвижно, положив матери руку на вздрагивающее от рыданий плечо. Затем обернулась, и, впервые заметив Ядвигу в темноте оконного проема, помедлив, помахала приветственно ладошкой. Возможно, Кошке. Даже, в общем-то, скорее всего. Старуха прикрыла глаза, завернувшись плотнее в пуховый платок, и отошла в глубь кухни. Кошка же продолжала таращить во двор свои проницательные, какие только у Кошек бывают, глаза.
На следующее утро соседи не вышли из дому. Два приема кофе и даже первый завтрак давно прошли. В поликлинике наступил и закончился обеденный перерыв. Кошка не отходила от окна, Ядвига сохраняла деланное равнодушие, но, то и дело, подходила к подоконнику. То занавеску поправить, то полить засохшую давно герань.
К вечеру к подъезду подкатила, дребезжа ржавыми внутренностями, районная скорая. У Ядвиги защемило сердце от дурного предчувствия. Неопределённого возраста усталая врач, тяжело вздыхая, вывалилась из кабины и направилась к дому. За ней плёлся санитар с кислой миной. Минуты тянулись томительно. Старуха стояла неподвижно, постукивая узловатыми, сухими пальцами по подоконнику.