«Надо взять себя в руки… и ответить… правду?»
– Да, меня зовут… Дана.
– Ну, и славно! Сестра Анна, помогите Дане, и отправляйтесь к другим, если тут ваша помощь больше не нужна, – распорядилась матушка. – Боюсь, один из раненых не доживет, уж больно плох. Все в руках Господа!
Матушка погладила Дану по голове, окатив теплом руки, вздохнула, сделала тот же знак правой рукой и поспешила в другую часть зала.
Дана проводила её растерянным взглядом, и перевела его на сестру Анну, которая ковырялась в коробе под столом.
– Вы идите, сестра Анна. Мне уже лучше, не беспокойтесь. Я сама себя перевяжу, вы только дайте мне необходимое.
Монахиня коротко кивнула, вынула из короба несколько ослепительно-белых мотков ткани, бутылочку с бесцветной жидкостью, пергаментные пакетики с какими-то порошками.
– Это на рану высыпь все – от воспаления поможет, – сказала Анна, подхватила короб и пошла к другому столу с раненым.
Дана согнулась, чтобы осмотреть свою ногу… И вместе с лёгкой болью от раны, её резко прострелило паникой, что меча – нет. Удар паники был внезапным, резким, как удар в поддых. Её реально стало тяжело дышать от ощущения абсолютной беззащитности и одиночества, от разрыва последней ниточки, связывающей с прошлой жизнью.
«Надо вспомнить, что случилось, когда я шагнула в туман! Тогда, может, я смогу найти свой меч. Еще не все потеряно! Но… тогда мне нельзя отсюда никуда уезжать, ни в какой госпиталь. Что монахиня говорила? Кто-то должен за ними… Кто все эти люди на столах?… Кто-то должен приехать или даже… прилететь!? Как – прилететь? Ездовые птицы? Маги, сломавшие тягу земли – по двое на носилки? Да бред. Как она сказала… «прилетят вертолёты эмчеэс»? Так… допустим, это как «прискачут рыцари короля»… или «прилетят стрелы атамана»… кто такой «эмчеес»?.. потом… «вертолёт». Вертеть-летать… воздушники, закручивающие вихрь и летающие на нём?… сложно…»
Мысли лихорадочно скакали у Даны в голове, пока она перевязывала ногу, краем сознания оценивая раны.
Рана на ноге была неопасной, но большой – на внешней стороне икры была полностью содрана кожа, кое-где – с мясом. Ребра болели, дышать было тяжело, но боль не такая острая, как при переломе. Как при переломе, Дана помнила. Мелкие царапины, она не считала – само заживёт.
«В общем, с таким не умирают. И искусство врачевания, похоже, в этих местах на должном уровне – бинты-то белоснежные, будто не стираные не разу. Грязь вокруг раны от жидкости из склянки вспенилась и сама сошла. Особенно засохшая кровь, которую так-то намучаешься, пока размочишь, особенно холодной водой. Надо такое себе в аптечку».
Помедлив в предчувствиях, Дана всё-таки собралась с духом и сыпанула на рану порошком из пергаментных пакетиков. Чуть защипало и только. Она вздохнула и начала бинтоваться.
Закончив, легла и попробовала направить гуляющее по телу тепло от головы к ноге. От рук и груди жар отхлынул неохотно, не сразу. Но всё-таки потёк в ногу.
– Вот деточка, переоденься, – Дана открыла глаза и увидел у стола пожилую монахиню с рясой в руках, – Твое платье совсем изодрано и все в крови. У нас только такая одежда. Мирской нет, но это лучше, чем твои лохмотья. Тебе помочь?
– Не надо, сестра, я сама. Спасибо.
Дана сделала глубокий вдох-выдох и начала вставать…
Монахиня с удивлением провожала взглядом шатающуюся женщину с множеством ран, только что пришедшую в себя после страшной аварии, но уже сумевшую сесть, перевязать себя, самостоятельно встать, спросить, где укромно и пойти переодеваться. Следом за женщиной, прихрамывая, брела большая лохматая собака.
«Сильная. И стыд не растеряла», – подумала монахиня, перекрестила их вослед и вернулась к своим делам.
Простая темная рубашка оказалась впору. Широкая длинная юбка (с удивительным растягивающимся поясом!) на вкус Даны была коротковата. Но ходить в окровавленных драных лохмотьях было нельзя, тут монахиня была права.
Дана осторожно выглянула из своего укрытия, скорее всего – кухни, так тут стояло много разного вида посуды. Выглянула – посмотреть на монахинь и понять, куда девать непонятный пока темный треугольный кусок тонкой ткани.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Наверное, на голову. Вон у двух молоденьких девчонок такие есть. Правда одежда у меня, не длинные черные балахоны, а юбка с кофтой, но… да. Тут никого с волосами навыпуск. Лучше не выделяться. Но как это правильно намотать? И как это мне можно наматывать? Вдруг это символ какой, как корона… про который все знают, – как…»
Дана высунулась из-за угла, подождала полминутки и позвала:
– Сестра Анна!
Монахиня поспешила с тревожным лицом.
– Все в порядке, не волнуйтесь! Помогите мне, – Дана встряхнула треугольником, – а то пальцы пока что-то не очень слушаются.
– Тебе необязательно платок носить, ты же не послушница, – терпеливо пояснила сестра Анна.
– Но я хочу, как у вас! – попросила Дана, посмотрев собеседнице в глаза. – Я без этого… так будет неправильно.
Анна на мгновение задумалась, протянула с сомнением:
– Уж больно отважная ты, девочка. Похоже, из местных… Послушай, ты из Семеновых? Обрядница?
На всякий случай, Дана кивнула. Похоже, это обстоятельство многое монахине объяснит. Потом, в крайнем случае, можно извиниться.
– Что же ты, милая, нам сразу не сказала? С тебя же и спрос другой! Ох, слава Богу, теперь мне все понятно! На вот, полотенчико тебе, лицо хоть немного вытри, а то одни глаза только и видны!
Сестра Анна тряхнула тканью, расправляя ее, накинула платок Дане голову и быстро завязала его, но на другой манер, не как у послушниц – обернула вокруг шеи и низко спустила на лоб.
– Отсюда не отходи, милая, – наставила Дану монахиня, – как суета закончится, мы к матушке пойдем. И врачам тебя, все равно, показать бы надо, – сестра Анна посмотрела на девушку, впрочем, без всякой надежды, – но ты ведь не пойдешь?
Дана покачала головой.
– Ну, как знаешь. Мне идти надо, у нас один пострадавший умирает – не дождется он, по всему видать, помощи. Матушка велела побыть у него. Смотри, не уходи отсюда никуда, хорошо?
Договаривала Анна уже на ходу – спешила к дальнему углу зала, где у окна на столе лежал мужчина. Вокруг все было забрызгано кровью, суетились люди.
Дана постояла полминутки, прислушиваясь к себе. Особенно – к глазам. А потом тихо выскользнула из кухни и пошла в зал. Во всеобщей суматохе, стонах раненых и переговорах монахинь никто не обратил внимания на еще одну женщину, чей взгляд скользил по раненым.
Мужчина средних лет в странной одежде с разорванной штаниной. Забинтована голова, сломанная рука висела тряпкой вдоль тела и была неестественно вывернута. Две послушницы хлопочут – срезали штанину, перевязывая кровящую рану на бедре. Сердце человека – сильное, источник жизни все еще яркий.
«Этот выживет, хоть и страдает от боли. А этот уже отключился, что хорошо. У него полно переломов, и быть без сознания – лучше. Выживет, если убавить боль, пока он не придет в себя. Надеюсь, монахини знают какой-нибудь способ».
Еще два крупных мужчины были целехоньки, не считая мелких царапин. Но по пустым глазам и обмякшим лицам было видно, что они в шоке.
Она дошла до стола у окна, и встала поодаль в ногах – с другой стороны раненого загораживали две широких спины.
– Петрович, ты это, ты держись! – бормотал один из здоровяков, склонившись над умирающим. – Ты чего это удумал, а? Ну, куда же мы без тебя, Петрович?
«А вот тут дело плохо. Внутреннее кровотечение, ребра переломаны, разбита голова. Если не умрет от потери крови, то от боли – точно».
Внутренняя энергия почти погасла в теле еще недавно сильного и здорового человека. В животе еле-еле теплился слабенькая искорка, готовая в любой момент вспыхнуть последний раз и погаснуть. А остальное тело уже потихоньку холодело от потери крови и жизненной силы».
Мужик вдруг открыл глаза и осмысленно посмотрел вокруг себя. Слабая гримаса, напоминающая улыбку, скривила его лицо.