Это был широкоплечий приземистый мужик с фигурой, точно вырубленной двумя-тремя ударами топора. Несмотря на эту топорность фигуры, он оказался чрезвычайно экспансивным. За каждым словом проповедника он следил с увлечением и снабжал их собственными репликами, в которых неизменно звучала какая-то почти детская радость.
— Ах, братия… милые мои, — говорил он, оглядываясь. — Ах, премудро это насчет покаяния… Стало быть, выходит лествица?.. Вот-вот… А мы грешные по ей… с приступочки да на приступочку?.. Так, так…
— И все, значит, кверху да кверху… — пробасил другой.
— Верно… Глядишь, и того… А?..
И он сияющими глазами окидывал собрание…
Однако его шумное вмешательство и его радость, повидимому, не понравились проповеднику. Он вдруг остановился, слегка повернул голову, и сухожилия на его шее заходили, как веревки… Он как будто хотел сказать что-то, но сдержался и перевернул страницу.
Оказалось, что слушатели возрадовались преждевременно. В то самое время, когда они находятся на вершине ликования, — гордыня и излишнее упование отягчают лествицу. Она трещит, на лицах слушателей отражается испуг, лествица подламывается…
— Тепериче кончено! — говорит басистый мужик мрачно.
— Теперича ау, брат! — подхватывает первый. И странное дело: он опять оглядывает всех сияющими глазами, а в его голосе слышится та же радость… — Теперича нет нам ходу… И на первую приступочку не пустют.
Странник закрывает книгу и несколько секунд смотрит на говорящего упорным взглядом. Но мужик встречает этот взгляд с тем же радостным и доверчивым благодушием.
— Вы так… полагаете? — спрашивает проповедник.
— Полагаем, — отвечает спрошенный. — Сам посуди, милый человек… До коих же пор терпеть на нас?..
— Вы так полагаете? — опять говорит проповедник с натиском, и в голосе его звучит что-то, вызывающее на лице спрошенного признаки беспокойства…
— То есть полагаете предел долготерпению всевышнего. А известно ли вам, братие, что есть православная кафолическая церковь…
Он перевертывает несколько страниц и начинает читать о духовном могуществе православной церкви. Лица слушателей темнеют. Проповедник останавливается и говорит:
— Православная кафолическая церковь… Не она ли сия спасительная лествица?.. Кто прибегает к ней — не может отчаяться. А вот… ежели…
На несколько секунд водворяется напряженное молчание. Странник стоит против кучки мужиков, и чувствуется, что он держит в своих руках их настроение. Еще недавно они радостно следовали за ним, и не трудно было предвидеть последствия проповеди: люди старой веры готовы были пригласить к себе монастырского изгнанника. Теперь они смущены и не знают, что думать…
— А вот ежели, — продолжал странник, отчеканивая слова, — кто отвержеся единой матери церкви… кто полагает спастись в подпольях, с крысами… кто уповает на стриженые гуменца…
Басистый мужик резко повернулся и пошел прочь… Его благодушный сотоварищ оглянулся с видом разочарованности и недоумения и кинул тоном полувопроса:
— Оканфузил?.. Ишь ты… Ай-ай-ай…
И последовал за другими. Раскольники угрюмо направились к воротам. Странник, остался один. Его фигура резко выделялась на фоне колокольни, и в выцветших, когда-то синих глазах стояло странное выражение. Повидимому, он думал своей проповедью обеспечить себе ночлег, в котором ему отказали монахи. Почему же он вдруг изменил тон?..
Теперь во дворе нас было только трое: странник, я и молодой парень под калашным навесом. Странник кинул быстрый взгляд в мою сторону, но тотчас отвернулся и подошел к калашнику. Лицо молодого парня сияло от удовольствия.
— А ловко ты их, — сказал он… — Уж именно что оканфузил. Вишь, — у всех на макушках-те гуменца выстрижены… Черти горох молотили. Хо-хо-хо!
Парень залился веселым молодым смехом и принялся убирать с прилавка товар внутрь ларя.
Окончив это, он закрыл раздвижные дверцы и запер их на замок. Ларь был устроен удобно, в расчете на передвижение, — на колесиках и с нижним помещением. Парень, очевидно, намеревался ночевать тут же, у хозяйского добра…
— Одначе пора и на спокой, — сказал он, поглядев на небо.
На дворе и за воротами, было тихо и пусто. На базаре тоже убирались с товаром. Парень покрестился на церковь и, открыв немного дверку, полез под ларь.
Вскоре оттуда показались его руки. Он старался изнутри приладить небольшую заслонку к отверстию.
Странник тоже оглянулся на небо, подумал несколько секунд и решительно подошел к ларю.
— Постой, Михайло! Я тебе, добрый человек, помогу.
Белец убрал руки и выглянул снизу вверх из своего убежища.
— Антон я, — сказал он простодушно.
— Ну, Антоша, давай помогу тебе.
— Ин помоги, спасибо скажу. Вишь, отседа трудно.
Простодушное лицо Антона скрылось.
— Убери-ко-сь ноги-то маленько.
Антон исполнил и это распоряжение. Тогда странник спокойно отставил дверку, проворно наклонился, и я с удивлением увидел, как он быстро юркнул в отверстие. Началась возня: Антон двинул ногами, и часть страннической фигуры показалась было на мгновение наружи, но тотчас же втянулась опять.
Заинтересованный этим неожиданным оборотом, я почти инстинктивно подошел к ларю.
— А я закричу, пра, закричу, — услышал я оттуда гнусаво-жалобный голос Антона. — Вот ужо отцы опять накладут тебе в загорбок!
— А ты не кричи, Миша, зачем кричать? — убеждал странник.
— Какой я тебе Миша… говорю, меня Антоном кстили…
— В монашестве наречен будешь Михаилом. Помяни тогда мое слово… Тс-с-с! Тише, Антоша, помолчи-ко-сь.
В ларе водворилось молчание.
— Чего? — спросил Антон. — Чего слухаешь?
— Слышь, стучит… Дождик ведь.
— Ну так что?.. Стучит… Закричать вот, — отцы тебе лучше того настукают.
— Ну, что ты все заладил одно: закричу да закричу. А ты лучше не кричи. Что я тебя съем, что ли? Я вот тебе еще про монашку сказку хорошую расскажу…
— Скрадешь, смотри, чего-нибудь.
— Грех тебе, Антоша, на странного человека клепать. Один-то калач и сам дашь. Не ел нынче, — веришь ты богу…
— На вот, кусай черствый… Сам не съел… — И Антон зевнул с таким аппетитом, что всякая мысль о дальнейшем противодействии устранилась.
— А и ловко ты их, кулугуров-то, оканфузил, — добавил он, доканчивая аппетитный зевок. — Уж это именно, что обличил.
— А отцов?
— Отцы на тебя плевать хотели… Обещал сказку сказать… Что ж не сказываешь?
— В некоторыем царстве, в некоторыем государстве, — начал странник, — в монастыре за каменной стеной жила-проживала, братец ты мой Антошенька, монашка… Уж такая проживала монашка-а, охо-хо-о-о…
— Ну…
— Ну, жила-проживала, сохла-горевала…
Молчание…
— Ну?.. Сказывай, что ли.
Опять молчание.
— Ну! Да ты что же? О ком горевала-то?.. — приставал заинтересованный Антон.
— Ступай ты ко псу, что пристал! Что я тебе за сказочник дался! Чай, за день-то я тридцать верст отмахал. Об тебе, дураке, и горевала, вот о ком. Не мешай спать!
Антон испустил какой-то звук, выразивший крайнее изумление.
— Н-ну, и жох ты, посмотрю я на тебя, — сказал он с упреком.
— Право, лукавый, — послышалось еще через минуту тише и как-то печально… — Н-ну-у, лукавец… Эдакого лукавца я и не видывал…
В ларе все смолкло. Дождь все чаще стучал по наклонной крышке, земля почернела, лужи исчезали в темноте; монастырский сад шептал что-то, а здания за стеной беззащитно стояли под дождем, который журчал, стекая по водосточным трубам. Сторож за оградой стучал в промокшую трещотку.
II
На следующий день я с Андреем Ивановичем, товарищем многих моих путешествий, вышли в обратный путь. Шли мы не без приключений, ночевали в селе и оттуда опять тронулись не рано. Дорога совсем уже опустела от богомольцев, и трудно было представить себе, что по ней так еще недавно двигались толпы народа. Деревни имели будничный вид, в полях изредка белели фигуры работающих. В воздухе было душно и знойно.
Мой спутник, человек длинный, сухопарый и нервный, был сегодня нарочито мрачен и раздражителен. Это случалось с ним нередко под конец наших общих экскурсий. Но сегодня он был особенно не в духе и высказывал недовольство мною лично.
После полудня, в жару, мы уже совершенно надоели друг другу. Андрей Иванович почему-то считал нужным отдыхать без всякой причины в самых, неудобных местах или, наоборот, желал непременно идти дальше, когда я предлагал отдохнуть.
Так мы достигли мостика. Небольшая речка тихо струилась среди сырой зелени, шевеля по поверхности головками кувшинок. Речка вытекала изгибом и терялась за выступом берега, среди волнующихся нив.
— Отдохнем, — сказал я.
— Идти надо, — ответил Андрей Иванович.