Читать интересную книгу Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины) - Евгений Салиас

Незнакомецъ видитъ хоромы, какихъ и не грезилось казакамъ. Садъ столѣтнiй, большой и густой… Народъ бродитъ тамъ, но не по казацки одѣтый и не по русски. Вотъ морщинистое лицо старушки — тетки его, угрюмое, суровое, сильное волей желѣзной. Не жалѣетъ она прiемыша, а ждетъ вѣсти — и не доброй, а громкой!! Вотъ другое красивое лицо, черноокое. Оно плачетъ предъ разлукой, оно жалѣетъ жениха. Сидѣть бы дома, тихо и мирно, не играя своей жизнью…

На крыльцѣ застучали каблуки, заскрипѣли ступени и здоровый казакъ, невысокiй, но плечистый, вошелъ въ горницу. Это былъ Чика Зарубинъ.

— Ну? нетерпѣливо вымолвилъ незнакомецъ.

— Скоро, государь!.. Въ сей часъ донцы наѣхали, купецъ Ивановъ съ Твороговымъ и Лысовымъ. Да вотъ забота, — Чумаковъ съ ними прилетѣлъ. Онъ уже давно въ бѣгахъ. Узнаютъ — бѣда, скрутятъ и прямо въ Яицкiй острогъ, да въ Сибирь. Покуда ты донцамъ откройся, государь. Они нашей руки, войсковой.

— Стало сегодня, сейчасъ? боязливо вымолвилъ прiѣзжiй.

— Сейчасъ! Марусенокъ, крестникъ, за ними побѣжалъ да что-то замѣшкался. У него, дурня, завсегда дѣло съ бездѣльемъ объ руку идетъ.

Незнакомецъ всталъ и нерѣшительно, медленно подошелъ къ окну, отошелъ снова, взялся за голову. Лицо его измѣнилось и потускнѣло… Долго молчали оба. — Казакъ хозяинъ почтительно сталъ у дверей.

Чтó думалъ молодой красавецъ? Онъ молился про себя… Дерзкое, трудное дѣло начиналъ онъ. Великiй грѣхъ бралъ на совѣсть… А кто скажетъ: онъ ли отдастъ отвѣтъ Богу за послѣдствiя его нынѣшняго, перваго, главнаго шага; иль отвѣтъ дадутъ невѣдомые лихiе люди, что привыкли играть огнемъ, чтó жжетъ не ихъ самихъ, а ихъ жертвы?.. Не отступить ли пока время! Зачѣмъ? Какъ знать, чтò судилъ ему Богъ!.. Бывали примѣры на Руси! Правда, въ иное время, полтораста лѣтъ назадъ…

На крыльцо вбѣжалъ Шигаевъ, оправился, и степенно вошелъ въ горницу.

— Ты опять съ Грунькой! шепнулъ Чика. Долазѣешь до бѣды! Чего головой мотаешь? Кладбище то отсель видать… говорю — долазѣешь!

— Слыхали! нетерпѣливо отозвался Марусенокъ и прибавилъ громче: Макара привезли; убили въ степи… Сейчасъ сюда будутъ казаки, государь.

— Кто убилъ то? Невѣдомо? спросилъ Чика.

— Пуля то знаетъ, да не сказываетъ! усмѣхнулся Марусенокъ.

— Жаль дѣда Макара! обратился Чика къ незнакомцу. Онъ въ Питерѣ бывалый и твое величество, я чаю, видывалъ.

Незнакомецъ ничего не отвѣтилъ, слегка измѣнился въ лицѣ и отвернулся къ окну.

— «Помереть и тебѣ окаянно, середь степи»… пришли ему невольно на память слова убитаго имъ старика.

Казаки отошли въ уголъ и зашептались.

— Меня не послушаетъ, ты упроси. Пусть хоть на улицу не выходитъ, говорилъ Чика. То бѣгунъ былъ, а то вдругъ нонѣ прилѣзъ.

— Увидитъ старшина Матвѣй, въ тотъ часъ колодку надѣнетъ и въ Яицкъ свезетъ! отвѣчалъ Марусенокъ грустно.

Снова застучали на крыльцѣ и въ горницу вошелъ казакъ среднихъ лѣтъ, широкоплечiй и сутуловатый, съ черной рѣдкой бородой клинушкомъ и съ пятномъ на лбу. Это былъ тотъ же купецъ Ивановъ, одѣтый теперь по казацки — и на видъ совсѣмъ другой человѣкъ. Войдя, онъ опустился на колѣна, поклонился русому до земли и снова ставъ на ноги, проницательно, востро глянулъ карими глазами въ лицо незнакомца.

Сразу не полюбилось незнакомцу это лицо и ястребиный взглядъ. Они поглядѣли другъ дружкѣ въ глаза… Словно мѣрились, выходя на поединокъ. Усмѣшка какъ будто скользнула по лицу казака и мгновенно скрылась. Привѣтствiе-ли, радость-ли простаковъ сказалася въ усмѣшкѣ той? Нѣтъ! мысль прыткая, но затаенная головы хитрой невольно отразилась на лицѣ. Смутился слегка незнакомецъ отъ усмѣшки этой и отвелъ глаза въ сторону.

— Не Зарубину чета — человѣкъ этотъ! Скверный глазъ у него, подумалъ онъ. Довѣриться ли ему?

— Ты донецъ. Какъ звать тебя?

— Съ Дону, государь. Купцомъ зови, Ивановымъ. А во святомъ крещеньи — Емельянъ.

— Повѣдалъ тебѣ Зарубинъ о милости Господней и великой чести, что нынѣ посѣтила войско яицкое?

Казакъ не отвѣчалъ, но снова опустился на колѣни… снова поклонился до земли, но все не потухали и сверкали малые карiе глаза его. Вошли еще трое донцовъ — Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.

ХVII

Вечерѣло. Солнце зашло давно, а полъ-неба все еще горѣло словно пожаръ. На станицѣ слышались пѣсни, а отъ качелей несся рѣзвый хохотъ и проносился по слободѣ. По задворкамъ тихо крался казакъ, оглядываясь по сторонамъ, — все тотъ же Марусенокъ. Шигаеву всего 20 лѣтъ, и въ станицѣ Яксайской онъ первый красавецъ и умница, первый мотыга и пьяница; къ тому же Марусенокъ, бывало на майданѣ, хоть малолѣтокъ, голосъ подавать — первый былъ, дѣло разсудить, расправу казацкую учинить, краснобайствовать не хуже Чумакова, супротивниковъ и несогласниковъ припереть и осмѣять — онъ же первый. Товарищей подпоить, перепить и набуянить; по оврагамъ да по рощицамъ съ казачками возиться, а ночью красться ради нихъ — онъ тоже первый. И теперь не даромъ Марусенокъ бѣжитъ на выгонъ; ждетъ его близъ рѣчки, подъ вязомъ, Груня, родственница стараго и почитаемаго казака Матвѣя, чтó должность старшины правитъ на станицѣ, и первая красавица изъ всѣхъ казачекъ станичныхъ.

Разцаловалъ ее Марусенокъ въ десятый разъ, посадилъ на траву и глянулъ пристальнѣе.

— Что ты въ печали… Аль бѣда какая?

— Дѣдуся моего нашли въ степи… Привезли. Убитый! Груня заплакала. Безъ него заѣдятъ меня. Одинъ заступникъ былъ.

— Эхъ ма! Вѣдаю да запамятовалъ, что онъ тебѣ дѣдъ. У меня своя забота, Груня! Вó вакая! и малый показалъ на горло. Ну, не кручинься, сладимъ твое горе. Марусенокъ утѣшалъ казачку на всѣ лады, а она все тихо плакала, утираясь рукавомъ. Небось, не скажетъ казакъ, что женится на сиротѣ; а пустословьемъ утѣшаетъ. Чрезъ часъ казакъ прощался со смѣхомъ.

— Теперь не время мнѣ! Не нынѣ — завтра, такое на станицѣ будетъ… только бы прицѣпиться намъ къ чему! А то — ахти-будетъ! Давно небывалое! Прости, голубка. На зарѣ навѣдаюсь къ тебѣ.

— У насъ жe покойникъ… дѣдусь. Да и старшина сказывалъ: увижу еще Марусенка, застрѣлю саморучно.

— Небойсь. Выходи въ огородъ, не придешь — въ самыя сѣни прилѣзу. Прости! И разцаловавъ дѣвушку, Шигаевъ припустился въ станицу. Долго глядѣла Груня въ полусумракѣ ему вослѣдъ, и когда онъ уже въ улицѣ, на бѣгу, обнялъ проходившую съ ведрами казачку, ради потѣхи — дѣвушка тяжело вздохнула и тихо побрела домой.

* * *

Около полуночи. Спитъ Яксайская станица. Въ хатѣ Зарубина окна заставлены и завѣшены и въ главной горницѣ свѣтло какъ днемъ. За большимъ столомъ сидитъ русый молодецъ въ свѣтло-синемъ кафтанѣ, нароспашку, подъ которымъ видна тонкая шелковая рубаха.

Вокругъ него за тѣмъ же столомъ размѣстились семь казаковъ: Чика, Шигаевъ, Чумаковъ, Емельянъ прозвавшiйся купцомъ Ивановымъ и трое донцовъ — Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.

Давно уже совѣтъ держатъ они и теперь замолчали и стали лица угрюмы.

— Такъ, государь! вымолвилъ Чика. Остеръ топоръ, да и сукъ зубастъ. Ничего не вымыслишь. Ступай до времени къ Чумакову; тамъ въ Каиновомъ-Гаѣ всяка рука коротка, а здѣсь накроютъ — бѣда. А дождемся погодки — я за вами слетаю.

— Нѣту, кумъ, вымолвилъ Чумаковъ. Я назадъ не поѣду! Буде атаманствовать.

— Свѣдается старшина, тебя и скрутятъ, да въ правленiе яицкое.

— Небось! Живаго не свезутъ. Нѣту. Надо разсудить паки…

— Повѣщенье объ легiонѣ есть готовое да этимъ однимъ не возьмешь… А еще нѣту ничего! разсуждалъ Чика.

— Деньгами, говорю! вымолвилъ русый.

— Однѣми деньгами, государь, тоже болѣе десятка, аль двухъ не сманишь, замѣтилъ казакъ Овчинниковъ.

— По мнѣ зажги станицу съ угла, да и пусти, что старшинская рука жжетъ, вымолвилъ Лысовъ.

— А форпосты?.. Хоть Кожихаровъ форпостъ для начала? спросилъ Чумаковъ.

— Чтó форпосты? Бударинскiй нашъ, прямо голову кладу, отозвался Чика. Да много-ль тамъ? Двадцать человѣкъ, да одна пушка… Чтожъ это? Съ Яксая треба хоть пять десятковъ казакъ добрыхъ.

— На Бударинскомъ форпостѣ болѣе двадцати казакъ! вымолвилъ Ивановъ, но снова наступило молчанье и никто ему не отвѣтилъ.

— Вотъ что, государь, и вы, атаманы. Обождемъ дня три какiя вѣсти придутъ отъ Ялай-Хана. Коль заручится сотней татаръ, ну и смѣкнемъ тогда. Я еще останусь у Чики. Въ три дня много воды yтeчетъ!.. рѣшилъ Чумаковъ. Русый всталъ, всѣ казаки тоже поднялись и вышли въ другую горницу. Скоро всѣ разлеглись тамъ спать по лавкамъ. Молодой русый, оставшись одинъ, потушилъ огонь, отворилъ окно и выглянулъ, вдыхая вечернiй воздухъ.

Ночь была свѣтлая и тихая, и высоко стояла въ небѣ луна, разливая свѣтъ. Степь, станица, сады и бахчи, все плавало въ таинственной, серебристой синевѣ ночной… Узенькая и извилистая рѣчка ярко-бѣлой тесемкой вилась изъ станицы и уходила въ степь; кой-гдѣ черными пятнами стояли на ней островки камышевые. Затишье чудное опустилось на всю окрестность и надъ всѣмъ сiяла луна. Мимо нея бѣжали маленькiя желтоватыя облачки, изрѣдка набѣгали на нее; тихонько уходила и пряталась она за нихъ, и меркла окрестность… Но вдругъ луна снова выплывала и снова сiяла среди неба… а уходящая тѣнь скользила по хатамъ и садамъ. Словно играла луна съ облаками или съ людьми, то прячась, то выглядывая.