Читать интересную книгу Вот моя деревня - Светлана Викарий

— Волосы качественные. Жаль, что они без гигиены росли.

— Как это? — не понял юмора Халимон.

— Мыть надо, говорю, Самсон, хорошие волосы.

Халимон вывод сделал. Волосы свои стал мыть в бане каждую неделю со страстью, умащая их народными средствами и надеясь, что они опять вырастут. Но видно тяжелая рука была у рижской парикмахерши.

Халимындра, или называли ее еще — Синепупая, как и многие работала сезонно. Осенью и зимой на переборке гниющей картошки, летом на сене у местного фермера, в просторечье — Сушки. Главный агроном вовремя прибрал паи земляков у кого за деньги, у кого за литровку самоката. Поселок был окружен сплошь его угодьями, на которых он с попеременным успехом выращивал то рапс, то картошку, то сено. Весной и летом местные алкоголики работали у него на «камнях» — земля выталкивала каменюки, застрявшие там еще со времени Великого ледника, который разрезал эти места, как пирог. Холмы, низины, равнины — таков был неоднородный ландшафт этой земли, обильно украшенный огромными замшелыми деревьями, над кронами которых висело низкое свинцовое небо. Солнце пробивалось весьма редко. Зато ветер раскачивал деревья, продувал насквозь. И нередко превращался в разгневанную стихию, ломавшую столетние ясени и грабы, словно спички.

Наде эти погодные явления сразу не понравились, у нее началась хандра после того, как она обнаружила, что заплесневели ее концертные красные туфельки, в которых она, ой, сколько песен спела! А как развеивают хандру в деревне? Только одним способом — водкой. Когда она зачастила в магазин с приятным названием «Луна», многие это заприметили и стали навязываться в подружки. Например, Любаня, по прозвищу, Продуманная. Прозвище это дала ей Аля Хромова, в прошлом доярка. Тоже певунья и щедрая хозяйка. Стол у нее всегда был готов к приему и дорогих и случайных гостей. А вот Любаня делала все продуманно — лишних денег не пропьет. Лишнюю банку с огурцами на общий стол не принесет. Вот отсюда и Продуманная. Аля Хромова при своем большом хозяйстве так и сидела при старых дверях и мебели. А Любаня евроокна поставила, двери поменяла. Правда, двери оказались консервными банками. Продали их как родные, русские. А они оказались китайскими. А зять Мирон — бузотер и наркоман, когда они с дочкой не впускали его в дом, просто разрезал металл обычным ножом.

Шторы Любаня тоже красивые повесила на окна, глядящие в унылый, неплодородный свой огород. Очень она любила все красивое и богатое. А у Али эквивалентом ее богатства оставался трехлетний кобель по кличке Бакс, накрепко привязанный к своей конуре.

Не только у Нади была хандра. И у аборигенов, проживших годы в этой свинцовой гнили, иммунитет тоже ослабевал. Родились они здесь после войны, куда насильно забросили их родителей из Калуги и Брянщины. Отсюда и названия поселков — Брянск, Калужское. Конечно, были и другие названия — Привольное, успешно переименованное посредством стирания части букв, в Прикольное. А также Покровское, Овражное. И даже Низменое. С одной «н» даже. Неграмотное в смысле русского языка и из соображений нравственности, особенно раздражало оно местную учительницу Наталью Анатольевну Сидорову. Она никак не могла смириться с этим названием, когда возвращалась автобусом по воскресеньям со службы из городского храма. Даже писала жалобы в администрацию, требуя переименовать поселок. Ведь в поселке с таким названием могли жить только люди с низменными чувствами. Наталья знала это по детям, которых учила в базовой Привольнинской школе.

Лечиться от хандры приходилось по-народному, так как на всех жителей, а их в поселке Калужское, а именно здесь родилась и выросла Наталья Анатольевна, было около 700 особей с младенцами и выжившими из ума стариками. Плюс не ходячие и лежачие, абсолютно спившиеся Кумарихи, Ваки, Рыжики, Халимоны, Пумы и прочий сброд, давно смирившийся с давлением на них этой дурной погоды — приходился один фельдшерский пункт и одна фельдшерица Татьяна. Глаза у нее были грустные-грустные, наверняка, по причине сексуальной неудовлетворенности. А мужика на ее высокие требования в деревне не находилось.

Фельдшерица

Фельдшерица не употребляла медицинский спирт, и даже не продавала его односельчанам — это было ниже ее достоинства. Она была на своем месте и работу свою выполняла и с умом и с душой. Работа, прямо сказать, собачья. Бегай по вызовам к старушонкам беспомощным, смотри на их убогость. А жалко людей. Отчетности много, возить ее надо в Черняховск в ЦРБ, куда был причислен ФАП. Нередко по ночам эти отчеты писала, а утром уколы, процедуры, вызова, справки. Она одна на весь поселок. В последний год стали приезжать медицинские лектора, надо было все бросать и ехать в Черняховск, слушать профессоров медицины. Ей было это интересно, но загруженность росла, как дрожжевая опара. Для отдыха время совсем не находилось. И это называется сельский покой!

Проблема у нее была одна — она тихо страдала от неразделенных когда-то чувств, не сложившейся женской судьбы и излишнего веса, который постепенно превращал ее в маленький дирижабль. Она прочитала все книжки о похудении, как стихи, выученные в детстве, знала все диеты. Но ограничить себя не могла. Будто кто-то не давал ей это сделать. Себе же она признавалась, воли маловато, чтобы сесть на строгую эту проклятую, не дающую никакой радости диету. Да и не Мерелин Монро она, в конце концов! Не в Париже живет! То есть не в Нью-Йорке! Все дело в неправильном обмене веществ, вернее, в последних трудных родах.

Один Халимон говорил:

— Я говорю… Сдобная, пышная… У-ух!.. Это же интересно. Если, конечно, подход и дырочку найти.

В тайне он сам мечтал найти дырочку, хотя бы не у фельдшерицы, о которой мечтать ему было бессмысленно в силу своего возраста и одностороннего развития. Но даже мечтать было интересно.

У Татьяны имелся малоразговорчивый отец и мать, крупная, говорливая женщина под шестьдесят, все знали, что она командирша. А, главное, две голубоглазенькие белобрысенькие девчонки от первого и последнего брака. Она сама так говорила. Потому как достойных разделить с ней добрую и стерильную жизнь не видела.

Надя потом поняла, что вся деревня — родственники.

— Ага. Кто кого сгреб, того и съеб.

Чуть не кровосмесители. Кроме переселенцев нового поколения девяностых годов прошлого столетия. Переселенцам, впрочем, ничего не оставалось, как слить свою кровь в этот этнический котел, варящий не всегда качественное варево.

Татьяна считала себя идеальной матерью, значит, могла стать идеальной женой. Поэтому просто не понимала этих женщин, широкими жестами дарящих свою любовь. Вот, например, тетя Ида Харитонова, страдавшая стенокардией, тоже бывшая доярка, шесть раз выходила замуж! Но как она умудрилась тридцать последних лет прожить со своим последним мужем Аркашей? Если ей сейчас 60, а тридцать она прожила с Аркашей, значит, до тридцати она уже сменила пятерых! Круто.

Тетя Ида последние годы слыла сильно верующей и на досуге, а его у нее было много, Аркаша успешно обеспечивал уют в доме — создавала иконы из календарных репродукций, обклеивая бумагу цветным бисером. Получалось красиво. Односельчанам нравилось. Одну она даже Татьяне подарила на Восьмое марта за уважительность и золотые ручки, никогда не делавшие больно.

А вдова Аля Хромова выходила замуж раза четыре. Последний раз вообще билась не на жизнь, а на смерть, будучи уже в преклонном возрасте за тихоню Сашу. Если б не билась, Сашей завладела бы баба помоложе и поглаже. Но с малолетним выводком. А у Али дети выросли, в город перебрались, но матери не забывали, очень мать уважали. Дом ухоженный, хозяйство — корова, свиньи, куры, индоутки плещутся в канаве — сытно и тепло. У Али, с ее взрослыми, по субботам посещающими детьми, ему жилось, как у Христа за пазухой. Мужики завидовали ему — обеденную пайку жена давала ему что надо, всю бригаду можно было накормить. И в бутылке не отказывала, сама меру контролировала. А обходчик железной дороги Саша, младше ее на пятнашку лет работы не бежал. Привычен был к ней с детства. Свое отпил, пережил любовный недуг в молодости — надо было бросать якорь. Подкаблучное его призвание все же принесло ему покой и медовую капельку счастья.

Татьяна даже завела себе тетрадку, в которой считала эти самые замужества непутевых односельчанок, чтобы контролировать их долгосрочность. Побудило ее к этому обращение женщин, впрочем, и мужчин, на предмет половых инфекций. Впрочем, она не была ханжой, чтобы осуждать местных баб за всеядность в половом вопросе и частые замужества, которые иногда оказывались весьма продолжительны. Она помогала односельчанам избавиться от половой беды законными медицинскими методами.

Спрашивала она строго: с кем и когда? Приходилось сознаваться. Потом она привозила лекарства и производила процесс излечения. Кого таблетками кормила, а кого колола. Ручки у нее были пухлые, мягкие. И уколы не больные. Так она стала обладательницей тайн, большинство из которых было известно всей деревне. Но все делали вид, что вовсе не ведают о беде ближнего.