сказать урод, ручки да ножки махонькие, башка здоровая, сам тощой больно да к тому ж синий, непонятно, в чём и душа держится. Дышит тяжко, с присвистом, болезной. Неужто тоже с рудника бежал? Нет, навряд ли, такой заморыш и летом бы досюда не добрался, не то что зимой. А уж одёжа-то какая чудная...
Обернулась к дочери, нахмурилась для виду.
– Где и нашла сокровище этакое?
– На речке, как раз где омут, – зачастила Ядвига. – Лодка там железная, верно, с неба упала. А энтот на бережку лежал. Небось, шибко ударился, чуть не дух вон. Я и подобрала, а то бы околел в снегу.
– Пускай бы и околел, нечистая сила, – пробурчал Косьма. – Разве энто человек? Где слыхано, чтоб люди в лодках по небу летали? Ты присмотрись сама, какой же энто человек?
– Не блажи, – сказала Василина коротко, но весомо.
Косьма бороду встопорщил, однако примолк.
Василина посмотрела на Ядвигу, без лишних слов всё тут про неё и поняла. Покачала головой, вздохнула. Ладно, что уж там, видать доля у них такая, у лесовичек: найдёнышей с лесу притаскивать да выхаживать.
– Давай хоть в закут его снесём что ль, к печке поближе, на ларь покладём.
– Я только овчинку на ларь постелю, – подхватилась Ядвига.
Застелили чужинцу лежанку, снесли его за печку. Косьма, недовольный суетой возле чужака, громко сопел, хмурил брови. Затем обронил:
– Без толку. Всё одно он у вас помрёт, синюх энтот.
– Поглядим, – ответила Василина. – Помрёт так помрёт, а не помрёт – значит, жить будет.
Косьма опять засопел, потом засобирался куда-то: снял с крючка тулуп, кряхтя, принялся обувать валенки.
Василина встала над ним, упёрла руки в бока.
– Куда навострился?
– До речки схожу, пока светло. Погляжу, что там за лодка чужинская.
– Издаля только, – остерегла Василина. – Близко не подходи. Мало ли что.
– Небось и сам не дурак, соображу, – буркнул Косьма. – Сами тут вокруг себя глядите лучше.
Нахлобучил шапку и вышел.
А Василина опять пошла в закут, где дочка возилась с чудным мужиком. В овчинку его завернула, сама сидела с краешку, комкала в руках платок.
– Ой, мама, не знаю, что и поделать с ним. Я уж укутала его, а всё одно синий и дрожит весь.
– Надо совиньону ему глотнуть, – сказала Василина, поразмыслив. – У Косьмы и от простуды, и от прочих хворей первое средство.
Сходила к столу, плеснула немного в плошку из жбанчика, который нынче с утра Косьме выставила. Жбанчик-то в половину штофа, там ещё на вечер оставалось. Вернулась к Ядвиге с её заморышем, велела:
– Ну-ка, голову ему приподыми да рот приоткрой, а я уж волью.
Ядвига сделала, как было велено.
Василина поднесла к синюшному ротику плошку, влила мужичку совиньон прямо в горло. Синюх вдруг выгнулся, ручками-ножками засучил, глаза распахнул — батюшки-светы, вот так глазища! — заперхал, да и всё, что в глотку ему было влито, обратно выплюнул.
– Вот же беспутной! – в сердцах сказала Василина. – Такое добро зазря переводишь. Хорошо, Косьма не видал, а то бы враз на месте зашиб. И нас заодно.
Ядвига только утёрлась платочком.
– Непривыкший он к нашему совиньону. Вона как проняло, до слёз.
– Оклемался зато, – сказала Василина. – Знать, и ему помогло. А глазища-то, глазища! Что твой филин. Только молчит, даже не ухает. Немой никак.
– И пускай немой, не помер бы только. – Голосок у Ядвиги задрожал. – Вона, обратно глаза зажмурил. Но уже не дрожит, правда. – Она заботливо подоткнула овчинку под лежащего, ласково погладила по непомерной лысой башке. – Ты уж не помирай, ладно? У нас тут только зимой так холодно, а летом — очень даже хорошо. Солнышко светит, птички в лесу поют...
Василина дивилась, качала головой.
– Раздеть бы его надо да поглядеть, всё ли с ним справно. Вдруг увечье где какое. Или паршивый...
– Не может он паршивый быть, – возразила Ядвига. – Вона какой чистенький. И одёжа у него чистенькая, ни пятнышка на ней. А пуговок-то на одёже нету ни одной, и швов не видать. Стричь такую материю страсть как жалко, потом уж, как было, не сошьёшь.
– Ну, гляди сама. Твоя теперь забота, – сказала Василина и отошла.
За оконцем уже смеркалось; Василина запалила свечку. И где там Косьма запропал? Он, знамо дело, ходок тот ещё, но всё одно уж больно долго его нету. Василина сама было засобиралась до речки, оделась даже, а тут и Косьма вернулся.
Разделся, разулся, на лавку сел, в кружку себе плеснул и враз выпил. Затем ещё налил и выпил. А сам ни словечка. И вид такой, словно о притолоку крепко ударился. Ошарашенный.
Василина тихонько подсела подле него на лавку. Косьма опять потянулся к жбанчику, а она в сторону отодвинула.
– Ну как? – спросила. – Видал лодку?
– Нет, – ответил Косьма, – не видал.
И опять замолк.
Василина не отступилась, продолжила расспрашивать.
– А чего видал? Чего язык-то проглотил? Сказывай.
– Так а чего сказывать. Сам не пойму, что видал. Вроде и место знакомое, сколько раз я на том омуте бывал — и не счесть. Вот и нонче, ежели особо не приглядываться, — вроде всё как раньше. А приглядишься — нет, всё же что-то не то. Вроде как и есть там что, а ни в какую не углядеть. Будто кто глаза тебе отводит. И близко не подойти, ноги сами в сторону шагают. Заколдованное место, не иначе.
– Скажешь тоже, – усомнилась Василина. – Всегда был омут как омут. Кто ж его вдруг заколдовал?
– Знамо кто, – тяжко молвил Косьма. – Синюх энтот самый, лихоманка его забери.
– Плетёшь ты, сам не знаешь что, – сказала Василина. – Как бы он омут заколдовал, коли его там уж и не было? Ядвига его унесла.
– Почём мне знать, я с нечистой силой не вожусь, – хмуро сказал Косьма и сграбастал заветный жбанчик. – А только всё он, больше некому. Зря ты его приветила, чужинца энтого. Как бы потом пожалеть не пришлось.
– Ништо, небось не пожалею, – сказала Василина. – Приветила уж одного, не жалела пока...
Всю ночь просидела Ядвига подле чужинца. И потом ещё следующий день. Отходила только Василине по хозяйству помочь,