Читать интересную книгу Здесь, но где, как - Хулио Кортасар

Видишь, вот что я знаю, это немного, но оно меняет все в корне. Мне надоели гипотезы о времени и пространстве, N-измерения, не говоря уж о жаргоне оккультистов и Густаве Мейринке[5]. Я не отправлюсь на поиски, потому что не способен обольщаться и не наделен способностью проникать в иные сферы. Я просто сижу здесь, наготове, Пако, и пишу о том, что мы еще раз с тобой пережили, пока я спал; и если я могу тебе чем-либо помочь, так это тем, что знаю: что ты не только мой сон, ты здесь, здесь, но где, как, где-то здесь ты живешь и страдаешь. Об этом «здесь» я не могу сказать ничего, кроме того, что дается мне во сне и наяву: в этом «здесь» не за что зацепиться, ведь когда я сплю, я не могу думать, а когда думаю, я бодрствую, но могу только думать; «здесь» — это всегда идея или образ, но где, как.

перечитать написанное означает опустить голову, чертыхнуться, закуривая новую сигарету, спросить себя, в чем смысл моего печатания на машинке, для кого, скажите на милость, для того, кто и ухом не поведет, а живенько разложит все по полочкам, наклеит ярлыки и перейдет к другой вещи, к другому рассказу

И, кроме того, остается еще вопрос: почему, Пако? Я оставляю его под конец, но это самое тяжкое, это бунт и неприятие того, что с тобой происходит. Как ты можешь себе представить, я не верю, что ты жаришься в аду; как было бы здорово, если бы можно было говорить об этом. Но должно быть какое-то «почему», ты и сам, наверное, задавал себе вопрос: почему ты жив и находишься здесь, и где это здесь, если ты все равно скоро умрешь, если все равно Клаудио должен будет разыскивать меня, если я, как минуту назад, поднимусь по лестнице на улице Ривадавиа и застану тебя в твоей комнате, увижу это лицо без кровинки и словно прозрачные глаза, и ты улыбнешься мне бесцветными пересохшими губами и протянешь руку, похожую на листочек бумаги. И будет твой голос, Пако, тот, что я слышал в конце, осторожно произносящий скупые слова приветствия или шутки. Разумеется, тебя сейчас нет на улице Ривадавиа, а я, находясь в Женеве, не поднимался по лестнице твоего дома в Буэнос-Айресе; все это из области снов, и, как всегда при пробуждении, видения рассеиваются, и только ты остаешься по сю сторону, ты, который не сон, ты, ждавший меня в стольких снах, но так, как назначают свидания в каком-нибудь нейтральном месте — на станции метро или в кафе, — подробность, о которой мы забываем, едва уходим прочь.

как высказать, как продолжать, дойти до абсурда, повторяя, что это не просто сон, что, если я его и вижу во сне, как любого из моих покойников, он — дело другое, он здесь, внутри и снаружи, живой, хоть и

вот что я вижу, что слышу о нем: болезнь оковывает его, запечатлевает тот его последний облик, который врезался мне в память тридцать один год тому назад; он и сейчас такой, такой

Почему ты живешь, если ты снова заболеешь, снова умрешь? А когда ты умрешь, Пако, что произойдет между нами? Я буду знать, что ты умер, и буду видеть сны, потому что только во сне могу увидеть тебя; неужто мы тебя снова похороним? А потом ты перестанешь мне сниться и я пойму, что ты действительно умер? Ведь ты уже много лет жив, Пако, жив здесь, где мы встречаемся с тобой, но жизнь твоя бессмысленна, она угасает, на этот раз болезнь тянется бесконечно дольше первой, проходят недели, месяцы, Париж, Кито[6], Женева сменяют друг друга, и вот снова приходит Клаудио и тихо плачет на моем плече, говоря, что тебе плохо, что я должен подняться к тебе; иногда мы встречаемся в кафе, но чаще мне приходится взбираться по узенькой лестнице дома, который уже снесли, год назад я проезжал на такси мимо этого квартала на Ривадавиа, и дома уже не было, или его перестроили, не было двери и тесной лесенки на второй этаж, в комнаты с высокими гладкими потолками и желтой штукатуркой; проходят недели, месяцы, и я вновь понимаю, что должен навестить тебя, или просто встречаю тебя где-то, или знаю, что ты там-то и там-то, хоть и не вижу тебя, и ничто не кончается, не кончается и не начинается ни во сне, ни потом, на работе или здесь, за машинкой, ты жив — зачем ты жив — почему, Пако, здесь, но где, старик, где и до каких пор.

приводить беспочвенные доказательства, кучки пепла в качестве доводов; еще хуже обстоит дело со словами, начиная со слов, не способных вызвать головокружение, ярлыков, навешанных еще до чтения и этого другого, последнего ярлыка

понятие о смежной территории, о комнате рядом, о времени рядом и при этом — ничего подобного, слишком легко спрятаться за двойниками; похоже, что все зависит от меня, от простой разгадки, таящейся в каком-нибудь жесте или прыжке, — и знать, что нет, я заперт моей жизнью в себе самом, на самом краю, но

попытаться сказать иначе, упорствовать, в надежде отыскать какую-нибудь полуночную лабораторию, немыслимое средство алхимиков, секрет превращения

Я не создан для того, чтобы идти дальше, пытать счастья на дорогах, по которым устремляются другие в поисках своих покойников: по пути веры или метафизики. Я знаю, что ты не умер и что столы на трех ножках не помогут; я не пойду за советами к ясновидящим, ведь у них тоже свои законы, и они сочли бы меня помешанным. Я могу только верить в то, что я знаю, идти своим путем, как ты, высохший и больной, идешь своим, здесь, где ты находишься сейчас, не мешая мне, ни о чем не прося, но каким-то образом находя опору во мне, знающем, что ты жив и находишься в этом звене, связывающем тебя с областью, которой ты не принадлежишь, но которая удерживает тебя Бог знает почему, Бог знает зачем. И наверно, поэтому бывают моменты, когда я становлюсь тебе нужен, и тогда мне является Клаудио или вдруг я встречаю тебя в кафе, где мы играли в бильярд, или в комнате на верхнем этаже, где мы ставили пластинки Равеля[7] и читали Лорку и Рильке, и ослепительная радость оттого, что ты жив, сильнее, чем бледность твоего лица и холодная слабость твоей руки; ведь даже в глубоком сне я не обманываюсь, как обманываюсь порой при виде Альфредо или Хуана Карлоса, радость эта не имеет ничего общего со страшным разочарованием при пробуждении, когда понимаешь, что видел сон, с тобой я просыпаюсь — и ничто не меняется, только я больше не вижу тебя, но я знаю, что ты жив, здесь, на нашей земле, а не в какой-нибудь астральной сфере или отвратительном преддверии рая, и радость не проходит, она здесь, когда я пишу, и она не противоречит грусти оттого, что я еще раз увидел, как тебе плохо; у меня еще остается надежда, Пако, я и пишу потому, что надеюсь; и пусть даже все время будет то же самое: лестница, ведущая в твою комнату, кафе, где между карамболями[8] ты скажешь мне, что болел, но теперь тебе лучше, солжешь, жалко улыбнувшись; это надежда, что когда-нибудь все переменится и Клаудио не придется искать меня и плакать, припав ко мне, прося, чтобы я навестил тебя.

и даже если бы вновь пришлось быть рядом с ним в его смертный час, как той октябрьской ночью; четверо друзей, холодная лампа, свисающая с гладкого потолка, последний укол корамина[9], голая окоченевшая грудь, открытые глаза, которые один из нас закрыл ему, рыдая

Читатель, ты решишь, что я сочиняю; Бог с тобой, люди давно уже приписывают моему воображению то, что я пережил на самом деле, и наоборот. Понимаешь, я никогда не встречался с Пако в городе, о котором писал однажды, в городе, который мне то и дело снится и который похож на владения бесконечно откладывающейся смерти, в городе смутных поисков и невозможных свиданий. Не было бы ничего естественней, чем увидеть его там, но там я его не встречал никогда и, наверно, так и не встречу. У него своя территория, он — кошка в своем четко очерченном мирке: в доме на улице Ривадавиа, в кафе-бильярдной на каком-нибудь углу Онсе. Может, встреть я его в городе аркад и северного канала, он стал бы частью механических поисков, бесконечных комнат в отеле, горизонтально ездящих лифтов[10], этого столько раз возвращающегося растянутого кошмара; его присутствие стало бы не таким тягостным, если б я считал его частью этой декорации, которая обеднила бы наши встречи, сгладила бы острые углы и приспособила бы все к своим неуклюжим играм. Но у Пако свои владения, он — одинокая кошка, выглядывающая из своего уединенного мирка; ко мне приходят лишь его близкие: Клаудио или отец, иногда еще старший брат. И когда я просыпаюсь, повстречавшись с ним в кафе, увидев смерть в его прозрачных глазах, все остальное теряется в коловращении дня и только он остается со мной и когда я чищу зубы, и когда перед уходом из дому слушаю последние известия; и это уже не образ, с жестокой отчетливостью воспринятый сквозь призму сна (серый костюм, голубой галстук, черные мокасины), а уверенность в том, что он непостижимым образом остается здесь и страдает.

и даже нет надежды на чудо увидеть его вновь счастливым, играющим в мяч, влюбленным в девушек, с которыми он танцевал в клубе