Помнится, первая мысль обожгла меня: боже, какой там «тяжелый раздвоенный подбородок», какое «квадратное лицо», он же совсем юнец, этот Юрий Семенов, обычный мальчишка… Темная, неопределенного цвета роба с фамильной нашивкой справа сидела на нем мешковато (этакий юнга в бушлате на вырост), ушанку он уже успел снять и держал в руках, слегка скомкав и все с тем же наструненно-выжидательным любопытством продолжая смотреть на капитана, отчего лицо его, по-мальчишески узкое и бледноватое, в редких накрапах не то веснушек (это зимой-то, в конце января), не то мелких оспин, казалось, излишне напряглось и еще больше побледнело…. Капитан подал знак, и конвойный мигом прикрыл за собой дверь, оставшись где-то втуне, а капитан резко встал, подошел к «юнге» и быстрым, почти неуловимым движением ощупал его одежду, проведя сверху вниз обеими руками, что несколько покоробило меня, показавшись процедурою грубой и унизительной. Григорий же проделал свои экзерсисы довольно спокойно и деловито, судя по всему, и не оскорбительно, поскольку и сам обыскиваемый не выразил ни единым жестом, ни малейшей гримасой какого-либо протеста или недовольства, сохраняя при этом вид совершенного безразличия и некой даже отстраненности… Ничего найдено не было, и капитан, столь филигранно и молча проделав необходимую процедуру, выпрямился и строго посмотрел на юного колониста. «Тобой вот интересуются, — кивнул в мою сторону, однако более никак не представив меня. — Так что постарайся не запираться на все замки, как ты это часто делаешь, а говори все как на духу, о чем тебя ни спросят. Это в твоих же интересах. Понял? — и повернулся ко мне: — Ну, вы тут пообщайтесь, а я отлучусь на минуту».
И вышел. Неловкая пауза наступила, но я ее тотчас прервал, наверное, слишком просто, почти по-домашнему пригласив «юнгу»: «Проходи, садись». Чуть помедлив, он прошел и сел на табуретку, положив шапку на колени и глядя снизу из-под узких белесых бровей. «Тебя Юрой зовут? — спросил я так, для зачина, он деликатно поправил: «Юрий». — Да, да, разумеется, — кивнул я согласно. — Скажи, Юрий, ты давно в этой колонии?»
Оказалось, не так и давно — полтора года. А до этого? — пытаюсь расшевелить его. До этого находился в колонии воспитательной… когда исполнилось восемнадцать — перевели сюда, в Ревучий. Хотя надеялся, что до перевода во «взрослую» не дойдет, хватило бы за глаза и того отбытого срока — не такой уж он заклятый преступник, чтобы, отвалив на полную катушку, держать от звонка до звонка, не делая никаких скидок… «На полную катушку — это сколько?» — мягко интересуюсь. «Семь лет с привеском» — «Что за привесок?» Он уточняет: «Семь лет и два месяца. Так отвесила Фемида», — хмыкает усмешливо. «Считаешь, несправедливо?» — смотрю на него внимательно. «Нет, почему же, все по закону», — отвечает с какой-то вялой подспудной иронией. «И чем недоволен, если все по закону?» — пытаюсь его раскрыть. Он сардонически поджимает губы. «Так закон же у нас, что дышло…» — и, не договорив, умолкает.
Меж тем вся его биография уложилась в десяток строк судебного протокола, дочитанного мною буквально за минуту до встречи. И я уже знал: семи лет Юра Семенов лишился родителей, погибших в автокатастрофе, жил с бабушкой и дедом, которые души в нем не чаяли и делали все, чтобы вырос он добрым и грамотным… «И каково им теперь, бабушке с дедом?» — говорю ему прямо, чтобы задеть за живое. Он вскидывает голову, и глаза его наполняются горячим блеском. «Дед с бабушкой у меня классные, — тихо говорит. — Хотя они и не родные мне». «Как не родные?» — удивляюсь. Он поясняет: «Моя мама была их приемной дочерью, — и твердо, с поспешной решимостью добавляет: — Но для меня они роднее родных. Да и я у них единственный внук. И не их вина, что все так вышло…»
А чья же вина? — хотелось спросить. Кажется, так называлась и статья, опубликованная в районной газете под рубрикой «Из зала суда». Судили Юру Семенова с его заединщиками. И вырезка из газеты, слегка помятая и поблекшая, была подшита к делу. Кем и зачем? Вряд ли она повлияла на ход разбирательства. Во всяком случае, автор статьи явно сочувствовал Юре, которому не было тогда и шестнадцати. Потерпевший же, некий Вадим Гриднев, старше на пять лет, вполне взрослый, сложившийся (или разложившийся) парень; как следует из протокола, Гриднев нигде не работал, жил с родителями, баловался наркотиками… А «баловство» это требовало немалых денег — и взрослому парню приходилось добывать их всякими правдами и неправдами.
Последние два года Вадим Гриднев неотступно преследовал, не давал прохода Юрию, вымогал деньги, а если таковых не оказывалось, требовал «откупные», ничем не брезгуя… Когда же Юрка начинал артачиться, избивал его методично и умело, не оставляя заметных следов, грозился и вообще убить, коли тот не перестанет кочевряжиться и не поумнеет… И Юрка со временем поумнел. Последнее лето, все школьные каникулы, он не бил баклуши, как раньше бывало, а устроился на угольный склад и трудился, как сказано в протоколе, на совесть. Хотел заработать денег и купить себе к зиме сапоги и добрую лопатинку. Да и бабушке с дедом — поддержка.
Ах, как он радовался первой получке — не бог весть какие деньги, но у него впереди еще два летних месяца… Домой он в тот вечер не шел, а прямо-таки летел. Однако и Вадька Гриднев, постоянный его гонитель, был начеку — все разузнал, вычислил и, перехватив Юрку в безлюдном проулке, потребовал «валюту». Когда же Юрка попробовал воспротивиться, дал ему пару крепких затрещин и силой забрал деньги да еще и предупредил: «И не вздумай где-нибудь вякнуть — зашибу!»
Так что в следующий раз, получив зарплату, Юрка возвращался домой уже не один, а под охраною деда. Вадька вывернулся было навстречу в том же проулке, где часто они смыкались, увидел деда и мигом ретировался, исчез в глухом дворе бывшей базы сельхозтехники… Однако спустя день подкараулил Юрку, дорогу ему заступил: «Ну что, милок, дедом решил прикрыться? Не выйдет! Должок за тобой…» Юрка на этот раз отчаянно сопротивлялся, но силы были неравные — и Вадька снова побил его, зло и жестоко, не оставляя, как и всегда, никаких следов. Ловкий, увертливый был «наркоман», какими-то даже приемами владел…
Вот тогда-то, в тот вечер, униженный и побитый, и надумал Юрка отомстить своему гонителю, проучить его так, чтобы он и дорогу забыл в этот проулок. Обида жгла душу. Помутила и разум, нетвердый еще и зеленый, когда Юрка, подговорив двух своих приятелей, таких же, как и он, школяров, вооружился обломком кирпича (кирпич этот все и решит), а те двое нашли увесистые палки — голыми-то руками они и втроем вряд ли сладили бы с ловким и хитрым Вадькой. Ждали его дотемна — в том же глухом закоулке, напротив заброшенной базы сельхозтехники… И дождались! Ах, некому было их остановить… Самим же «мстителям» не хватило ни разума, ни той хитрой расчетливости, которой обладал их гонитель, и трагического исхода не удалось избежать…
Потом суд квалифицировал их действия как «умышленное убийство, совершенное группой лиц по предварительному сговору». Что ж, все верно и юридически обосновано. Был сговор? — был. Поди докажи, что умысла не было — и сговорились они вовсе не убивать, а лишь «проучить наркомана», который тут многим насолил, не давал прохода… А случилось то, что случилось. И поправить что-либо уже было нельзя. Невозможно!..
Теперь вот смотрю на газетную вырезку, подшитую в «дело» Юрия Семенова, и кажется, что и газета, пожелтевшая и как бы увядшая и скукожившаяся, бессильной оказалась перед лицом той страшной беды, которую сами они, эти три школяра, своими руками и сотворили… «А чья же вина?» — вопрошает, кричит заголовок статьи, автор которой пытался, явно хотел, но не сумел помочь Юре Семенову, и вопрос как бы повис в воздухе, нет на него ответа.
И вдруг приходит на память книга австрийского классика Франца Верфеля, экспрессиониста и психолога (даже и не сама книга, а лишь ее название), написанная, увы, не под нежные звуки венских вальсов, а под горький шелест пражских садов, близ Вацлавской площади, по-над вечными водами чудной Влтавы, где в то время обретался Верфель в поисках некой земной сути, — «Не убийца, а убитый виновен».
Странное название, не правда ли? Но суть найдена. И я цепляюсь за эту мысль с какой-то хрупкой, необъяснимой надеждою: да, да, именно так и в нашем случае — «не убийца, а убитый виновен». Хотя постулат этот вряд ли соотносим с юридической нормой, требующей доказательств безоговорочных. Или наши законы и вправду — что дышло? Пытаюсь найти (и, кажется, нахожу) оправдание тому, кто, может, и не заслуживает этого оправдания да и не нуждается ни в какой милости.
Вот он, мой «подопечный», сидит напротив, шагах в трех от меня, скомкав ушанку в руках («юнга» в бушлате на вырост), узколицый, с мелким накрапом веснушек, оспин ли на щеках, бледный и по-мальчишески угловатый, и смотрит отнюдь не просительно-выжидающе (подайте соломинку во спасение!), а скептически-недоверчиво и спокойно: мол, знаем мы вас, благодетелей-альтруистов… Ибо доверие к людям легко потерять, обрести же его не просто. Мне искренне жаль неведомых стариков Семеновых, деда и бабушку (хотя и не родных Юрию, но роднее родных, как он сам говорит), но еще более жаль самого внука, столь рано и круто повернувшего свою жизнь и заплутавшего в дебрях сибирской тайги… Когда и как, а главное, каким он выйдет отсюда? Неужто попытается снова бежать? Если не найдет другого выхода или не сгорит раньше в пожогочной яме Ревучего, которая не гаснет ни днем и ни ночью…