Именно в те времена я и повстречался с одним из двоих эмигрантов с острова Эллис-Айленд. Дело было на швейцарской границе, с которой таможенники уже в четвертый раз за одну ночь выдворяли нас во Францию. С той стороны нас снова гнали назад французские пограничники. Был страшный холод, и вот наконец мы с Рабиновичем кое-как уговорили швейцарцев посадить нас в тюрьму. В швейцарских тюрьмах работало отопление; беженцы считали их просто раем, и мы бы с радостью остались там до конца зимы, но швейцарцы оказались слишком практичными. Вскоре нас депортировали через Тессин [3] в Италию, где наши пути разошлись. Теперь у моих старых знакомых обнаружились родственники в Америке, которые были готовы за них поручиться. Поэтому обоих эмигрантов выпустили с Эллис-Айленда уже через несколько дней. Прощаясь со мной, Рабинович обещал разыскать в Нью-Йорке наших общих знакомых по via dolorosa. Разумеется, я ему не поверил. Подобные обещания давали почти все, но, выйдя на свободу, о них тут же забывали.
Я не чувствовал себя несчастным: за несколько лет до того в одном брюссельском музее я приучил себя часами неподвижно сидеть, сохраняя спокойствие. В те дни я научился вызывать у себя состояние полного внутреннего безмолвия, похожее на самогипноз. Так я оказывался в каком-то тусклом трансе, облегчавшем долгое, напряженное ожидание: под конец у меня возникала странная шизофреническая иллюзия, будто на самом деле жду вовсе не я, а кто-то другой. Одиночество совершенно не угнетало меня в этой темной клетушке, где я провел несколько месяцев. Меня укрыл в ней директор музея, когда гестаповцы принялись прочесывать Брюссель в поисках эмигрантов. Мы виделись с ним совсем коротко утром и вечером: он приносил мне поесть, а вечером, когда музей закрывался, он выпускал меня из укрытия. В дневное время моя комната была заперта, а единственный ключ директор оставлял у себя. Когда снаружи по коридору кто-то шел, я должен был сидеть не шелохнувшись, стараясь не кашлять и не чихать. Это было совсем нетрудно, но я опасался, что в минуту настоящей опасности мое легкое возбуждение моментально перерастет в неконтролируемую панику. Поэтому я решил перестраховаться и заняться развитием своей духовной сопротивляемости. Я взял себе за правило подолгу не следить за часами, так что порою уже не мог отличить день от ночи, особенно по воскресеньям, когда директор оставался дома, — однако вскоре мне пришлось прервать свои упражнения. Я почувствовал, что теряю последние остатки психического равновесия и уже одной ногой сорвался в ту трясину, где окончательно утрачу свою личность. Я ведь и так всю жизнь ходил по краю этой трясины. Спасло меня только одно: долг мести, а вовсе не вера в жизнь.
Через неделю ко мне обратился какой-то человек — тощий и ссохшийся, словно покойник. В руках он держал зеленый портфель из крокодиловой кожи и напоминал одного из адвокатов, которые как воронье кружили по нашему просторному дневному залу.
— Это вы Людвиг Зоммер?
Я смерил незнакомца недоверчивым взглядом. Он говорил по-немецки.
— А вам какое дело?
— Вы что, не знаете, как вас зовут: Людвиг Зоммер или нет? — Он выдавил из себя какой-то каркающий смешок. На его помятом, сером лице обнажились неожиданно крупные белые зубы.
Тем временем я сообразил, что особых причин скрывать свое имя у меня нет.
— Я-то знаю, — возразил я, — а вам какое дело?
Незнакомец посмотрел на меня, хлопая глазами, как сыч.
— Я к вам пришел по поручению Роберта Хирша, — сообщил он наконец.
Я изумленно уставился на него:
— От Хирша? От Роберта Хирша?
Незнакомец кивнул:
— От кого же еще?
— Роберт Хирш умер, — сказал я.
Незнакомец посмотрел на меня. Он явно был озадачен.
— Роберт Хирш живет в Нью-Йорке, — заявил он. — Я говорил с ним не далее как два часа тому назад.
Я покачал головой:
— Не может быть. Вы его с кем-то путаете. Роберта Хирша расстреляли в Марселе.
— Полный бред! Хирш прислал меня, чтобы помочь вам отсюда выбраться.
Я не верил ему. Вдруг это ловушка, которую подстроили американские инспекторы?
— А откуда он знает, что я здесь? — спросил я.
— Ему позвонил какой-то Рабинович и все о вас рассказал. — Незнакомец достал из портфеля визитную карточку: — Моя фамилия Левин. Из адвокатской конторы «Левин и Уотсон». Может, хоть это вас убедит. Вы страшно недоверчивы. Почему? Что за тайны вы скрываете?
Я сделал глубокий вдох. Кажется, ему можно было верить.
— Весь Марсель знает, что Роберта Хирша расстреляли гестаповцы.
— Марсель! — презрительно ухмыльнулся Левин. — Мы-то с вами в Америке!
— В самом деле? — Я оглядел наш зал с зарешеченными окнами, по которому бродили другие эмигранты. Левин снова издал свой каркающий смешок.
— Ну пока что не совсем. А вы, я вижу, еще не потеряли чувство юмора. Господин Хирш мне о вас кое-что рассказал. Вы с ним вместе сидели во французском лагере для интернированных, верно?
В ответ я молча кивнул. Я все еще не мог прийти в себя. Роберт Хирш жив! И он здесь, в Нью-Йорке!
— Верно я говорю? — нетерпеливо переспросил Левин.
Я снова кивнул. То, что сказал Левин, было правдой только наполовину: Хирш провел в лагере всего один час. Он явился туда переодетым в форму офицера СС и потребовал у французского коменданта выдать ему двоих политических беженцев из Германии, которых разыскивало гестапо. Случайно он заметил меня — он ведь не знал, что я сидел в том же самом лагере. И глазом не моргнув, Хирш тотчас потребовал и моей выдачи. Комендант, запуганный майор-резервист, которому все это давно надоело, попросил только оставить ему официальную расписку. Роберт не заставил себя упрашивать — у него всегда был с собой запас поддельных и настоящих бланков с печатями. Он распрощался нацистским приветствием, запихнул нас в свою машину и был таков. Обоих политических через год снова схватили в Бордо: они угодили в гестаповскую ловушку.
— Да, верно, — сказал я. — Можно мне посмотреть те бумаги, которые дал вам Хирш?
Левин немного поколебался.
— Да, конечно. А что такое?
Я ничего не ответил. Я хотел убедиться, что в заявлении Роберта не было противоречий с той историей, которую рассказывал инспекторам я сам. Я внимательно прочитал весь текст и только тогда вернул его.
— Все верно? — спросил Левин в третий раз.
— Да, — сказал я и снова осмотрелся. Казалось, весь мир мгновенно переменился. Я был не один. Роберт Хирш был жив. До меня донесся звук голоса, который я считал навеки умолкшим. Теперь все стало другим. Ничто еще не потеряно.
— Сколько у вас денег? — спросил адвокат.
— Сто пятьдесят долларов, — осторожно ответил я.
Левин покачал лысой головой:
— Маловато. Даже для краткосрочной гостевой визы на транзит в Мексику или Канаду. Но это мы уладим. Вам что-то неясно?
— Да. При чем здесь Мексика и Канада?
Левин снова оскалил лошадиные зубы.
— Они здесь ни при чем, господин Зоммер. Самое главное сейчас — переправить вас в Нью-Йорк. Проще всего запросить краткосрочную транзитную визу. А въехав в страну, вы можете всерьез расхвораться. Ехать дальше будете не в состоянии. Тогда можно будет подавать новые заявления. Да и мало ли как жизнь изменится? Сейчас самое главное — просунуть ногу в дверь. Теперь вы меня понимаете?
— Да.
Мимо нас с громким плачем прошла женщина. Левин вытащил из кармана очки в черной роговой оправе и посмотрел ей вслед.
— Видно, торчать здесь — небольшое удовольствие, — произнес он.
Я пожал плечами:
— Могло быть и хуже.
— Хуже? Это как?
— Гораздо хуже, — сказал я. — Например, можно было торчать здесь с раком желудка. Или Эллис-Айленд мог находиться в Германии. Там вашего отца могли бы приколотить гвоздями к полу, чтобы заставить вас дать показания.
Левин молча уставился на меня.
— У вас чертовски мрачная фантазия, — сказал он наконец.
Я покачал головой:
— Нет. Всего лишь чертовски мрачные воспоминания.
Адвокат вытащил из портфеля громадный пестрый носовой платок и оглушительно высморкался. Затем он аккуратно сложил его и снова засунул в портфель.
— Сколько вам лет?
— Тридцать два.
— И давно вы уже в бегах?
— Уже почти пять лет.
На самом деле я скрывался еще дольше; но Людвиг Зоммер, настоящий владелец моего паспорта, эмигрировал только в 1939 году.
— Еврей?
Я кивнул.
— С виду вы как-то не очень похожи на еврея, — заявил Левин.
— Возможно. А что, вам кажется, что Гитлер, Геббельс, Гиммлер и Гесс с виду очень похожи на арийцев?
Левин снова издал каркающий смешок.
— О нет! Никоим образом! Да и какая разница? К чему вам выдавать себя за еврея, раз вы не еврей? Особенно в наше время! Правда ведь?