Нетерпеливо подпрыгивая, Мотылек скинул намокший бычок с нижней оттопыренной губы. Костя Липатов подпирал цементную стену рядом с ним. В его руке тускло горел фонарик, бросая бледное желтое пятно на раскуроченный дверной косяк и обшарпанную дверь.
Дрищ уже примерился сковырнуть второй, навесной замок.
– Чей-то, ж? – просил он и тяжелая фомка, вывалившись из его руки, звонко грянулась об пол. – Замок-то… это… не заперт ить.
– Э? – Мика отжал Дрища плечом и неслышно порхнул в темноту склада.
Костя, последовав примеру Дрища, снял пистолет с предохранителя.
Дрищ показал Косте сначала растопыренную пятерню, затем кулак. Это означало, что надо сосчитать до пятидесяти. Костя вздохнул. Его, Костин счет, редко совпадал со счетом Дрища, тот мог досчитать только до десяти. В промежутке между первым и вторым десятком неизменно сбивался.
– Тридцать один, – едва заметно ухмыляясь, произнес Костя, когда Дрищ шмыгнул за дверь.
Луч карманного фонарика вырвал из мрака часть склада. Мешки с солью и сахаром, консервы, короба спичек. Богатство! Вот в рядок выстроились керосиновые лампы. Плафоны покрыты толстым слоем пыли, но фитили новые. Костя достал из кармана спички.
– Смотри, Костян, спички не зажигай! Тут все керосином полито, того и гляди вспыхнет, – голос Мотылька звучал глухо.
Костя взял в руки фонарик. В его прыгающем луче стали видны низкой потолок, грязный, цементный пол, нога в новом кирзовом сапоге. Зачем это Мотылек на полу разлегся? На стене выключатель и витой электрический провод. Костя навел луч фонарика на потолок. Все нормально: вот забранные решетчатыми абажурами плафоны. Много, по пять в ряд.
– Зачем же ты керосин разлил, собака? – ворчал Дрищ. – Ишь как воняет та….
Но Мике не пришлось отвечать на этот вопрос. Луч фонарика наконец нашарил Мотылька. Тот стоял, низко надвинув на брови хороший еще пыжиковый треух. Его грациозную не по годам фигуру украшала новая летная куртка, со светлой овчинной оторочкой. Галифе и офицерские хромовые сапоги тоже были новыми. В целом Мотылек мог бы выглядеть франтом, если б не обвисшие щеки и вылинявшие, обведенные темными кругами глаза.
– Зачем ты керосин извел? – ныл Дрищ, шаря по стеллажам. – Ну-ка, Длинный, посвети-ка сюда…
Он сгребал в мешок, лежавшие насыпью коробки с папиросами и пачки с махоркой.
– Чего застыли ссыкуны? Сгребайте товар! Или, думаете, товарищ подполковник даст вам время и после отбоя тревоги?
– Послушай, Дрищ… – начал Костя, но тут на полу, под ногами у Мотылька, что-то захлюпало.
– Эй, чего это там? – Дрищ остановился, а Костя недолго думая нажал на выключатель.
Он надеялся, что под низким потолком зажжется хотя бы одна лампочка, если, конечно, в сети есть напряжение. Пусть бы горела хоть в полнакала. Но лампочек вспыхнуло три. И каждая была ватт на сорок, и они горели полным накалом. В ярком свете удалось рассмотреть плоды немалых микиных трудов. На давно не мытом цементном полу лежали трое мужчин в советской военной форме строевой стрелковой части. Вроде бы двое рядовых, а третий – ефрейтор. Двое из них имели одинаковые раны. Мика колол, как обычно, спереди, в основание шеи. Бил он, молниеносно перерезая сонную артерию, не оставляя жертве никаких возможностей для сопротивления. Ефрейтор еще жил. Зная Микину натуру, Костя предположил, что Мотылек нарочно недорезал старшего. Хотел допросить. И теперь тот тихо подвывал, корчась на полу с располосованным крест-накрест животом. Мика же флегматично стирал кровь со своего, ставшего знаменитым среди московской шпаны, тесака. Тесак этот изготовил один теплый фраер в слесарных мастерских на Шарикоподшипнике. Обоюдоострый, рукоятка украшена резьбой, раскрашена в яркие красно-синие цвета. Длинная, ухватистая, она казалась чрезвычайно удобной, тем более что со стороны, противоположной лезвию, к ней крепился стержень с игольчатым острием. Этим-то стержнем Мика и протыкал своим жертвам сонные артерии. Зачем старому замоскворецкому бандиту понадобилось столь вычурное оружие, Костя так никогда и не смог уразуметь. С самого начала войны Мика повсюду таскал его с собой под курткой, в искусно выделанных ножнах из свиной кожи. Между тем раненый на полу потихоньку отходил.
– Mutter, Patronin, heilige Bonifatius und heilige Nikolaus, rette mich!..[3] – едва слышно бормотал он.
– Что он говорит? – спросил Дрищ.
– Молится, – ответил Костя.
– А до этого по-русски балакал, – заявил Мотылек.
– И что же он тебе по-русски набалакал? – Дрищ начинал злиться.
– А вот то ж.
И Мотылек извлек откуда-то из-за спины, из темного угла, коричневый планшет.
– Посмотри-ка, Длинный. Что там? Бабло?
Костя поймал планшет, расстегнул, раскрыл карту, хранившуюся в нем.
– Это палево, Дрищ, – быстро сказал Костя. – Немецкая карта Москвы.
– Диверсанты! – Дрищ приблизился к раненому и что есть силы ударил сапогом ему в живот туда, где из-под переплетенных пальцев сочилась кровь.
Костя на миг оглох от крика. Захватив с собой пару ящиков с консервами, он поспешно покинул склад, подальше от неистовых воплей и кровищи.
Костя взбирался вверх по крутой лестнице, над ним в бледном квадрате распахнутой двери серело предзимнее небо. За спиной, в помещении склада, он слышал трескучую брань и возню, перемежающуюся нестерпимыми для костиного уха стонами.
Четвертый диверсант ждал его у выхода из подвала. Первый удар приклада пришелся в нижнюю челюсть, но Костя успел уклониться и приклад скользнул по уху. Терпимо. Инерция удара приблизила голову нападавшего к Костиному лицу. Они были примерно одного роста, и Костя ударил его лбом в переносицу. Отбросив один из тяжелых ящиков в сторону, перехватил второй обеими руками и нанес удар по туловищу, наобум. Диверсант охнул, но справился с дыханием и ударил Костю подвздох. Тот ожидал такого приема, он склонился, словно в земном поклоне. Быстрым, выверенным движением, Костя выхватил из-за голенища большой, самодельный, обоюдоострый нож с костяной рукояткой. Ощутив в руке приятную, знакомую тяжесть, почувствовал себя уверенней, перевел дыхание, поднял голову, уклонился от пинка. На один лишь миг взгляды их встретились. Костя увидел тонконосое веснушчатое лицо, трезвый, не затуманенный болью взгляд, плотно сомкнутые губы. Намерен убить, не иначе.
– Ну что ж тут поделать? – Костя сделал глубокий вздох и бросился в атаку.
Диверсант оказался тяжелым противником – хорошо обученным, выносливым, безжалостным. Косте, привыкшему к кровавым уличным потасовкам, бессмысленным, буйным, но редко по-настоящему опасным, стало не по себе. Его хотят убить? Всерьез, так вот, походя, не из корысти, не из мести, не по пьяни, а просто потому, что оказался под рукой? Он изрезал противнику обе руки, несколько раз достал до туловища, но там на пути клинка оказался бронежилет. Дотянуться до горла опытный противник не позволял. Косте удалось выбить у стервеца автомат, завалить на землю, подмять под себя, да так удачно, что оставалась возможность для мало-мальского замаха, и Костя вонзил широкое лезвие в правую глазницу врага.
– У-а-а-а-а! – взревел противник, широко разевая рот.
– Эх, зубы хорошие! Жаль портить! – пробормотал Костя, выдергивая клинок. Второй удар пришелся противнику в раскрытый рот. Костя еще пару минут сидел верхом на дергающемся теле, сжимая его бока коленями. Он подождал, пока враг перестанет дышать, неторопливо поднялся, вытер об его одежду лезвие, собрал в ящики разбросанные тут и там жестяные банки, подобрал и закинул в кузов полуторки автомат. Поудобней перехватив ящики левой рукой, Костя правой быстро перекрестился, пробормотал:
– Упокой, Господи, вражьи души….
– Да ты еще и верующий! – услышал он насмешливый голос. – Эх, чего только не увидишь в осажденной Москве?! Подумать только! И верующий, и бандит!
Говоривший оказался высоким человеком в военной форме с нашивками капитана ВВС. Костя посмотрел в сторону кузова, туда, где лежал автомат.
– Да ладно! Не кипятись! – открытая улыбка сияла на симпатичном лице летчика.
Он был среднего роста, рыжеват, широкоплеч, на вид лет сорока. В принципе ничем не примечательный мужик. Но что-то мелькало в его взгляде, когда он смеялся. Хищная отвага? Необузданное бесстрашие? Костя огляделся. Никого. В переулке между набережной и Павловской улицей не оказалось ни души. Из кабины полуторки не доносилось ни звука. Уж не заснул ли Пахомыч? А может, мертв?
– Водителя вашего я повязал, – снова засмеялся летчик.
Костя осторожно протолкнул ладонь в карман брюк. Браунинг оказался на месте, не выпал во время драки.
– Не надо! – взгляд летчика сделался твердым. – По нынешней панике в Москве, наверное, все можно, но ты не доставай из кармана… Что у тебя там?