Его хищная грация пленяет меня, и некоторое время я просто любуюсь издали каждым его шагом. Но тут он оборачивается и замирает на месте, будто перед ним не крашеная блондинка неопределенного возраста в шляпке и темных очках, а какой-нибудь Минотавр.
Кажется, у меня проблема. Он стоит, поджидая меня, прямо посреди площади, и нет никакой возможности избежать нежелательного знакомства. Боже, ну почему я такая дикая? Почему не могу просто подойти и поздороваться с человеком?
Глаза его скрыты стеклами солнцезащитных очков. Черные волосы, отросшие почти до плеч, перетянуты на лбу кожаным ремешком, как у индейца.
— Говорите по-английски? — спрашивает он. Тоже, разумеется, по-английски.
— Да, — отвечаю я после мучительных колебаний. — Немного.
— Немного? — Его одобрительная усмешка почему-то вызывает у меня негодование. — Хорошее начало. Обычно люди говорят слишком много и этим все портят.
Тембр его голоса завораживает. Баритон с легкой болезненной хрипотцой. Перекупался, что ли?
— Вы ходили к фонтану? — интересуется он, разглядывая меня сквозь темные стекла очков. Это страшно бесит, ослабляя мою решимость сохранить инкогнито. — Вам понравилось? Там сверху выбит знаменитый византийский палиндром[1], вы заметили? Знаете, что он означает?
— Что?
— Смой все грехи, не только грязь с лица.
Образованный, да? Что ж, примем к сведению. Уже у самых ворот он замедляет шаг и неожиданно спрашивает:
— Вы православная?
— А какое это имеет значение?
— Для православных вход в монастырь бесплатный. Конечно, это не так важно, но вы приходите каждый день...
Одарив меня странной улыбкой, лукавой и застенчивой одновременно, он поворачивается к привратнику и, к моему безграничному изумлению, говорит с ним по-гречески. Бегло, без запинки, как на родном языке. Тот смотрит на меня, кивает, задает какой-то вопрос. Вопрос, ответ — обычное дело, вот только я не понимаю ни слова.
— Можете приходить в любое время, — объявляет мой спутник, завершив переговоры. — Вас пропустят без билета.
— Вас тоже пропускают без билета?
— Да, но по другой причине.
Пытается заинтриговать? Вряд ли. Несмотря на первоначальную неловкость и даже панику, вызванную его бесцеремонным вторжением в мой микрокосм, я все же признаю, что давно не встречала человека, которому удавалось бы держаться так раскованно, абсолютно естественно, без всякой фальши.
— А вы, наверное, католик?
Опять эта улыбка, похожая на молчаливые извинения. Снимет он, наконец, свои очки или нет?
— Католик? Не знаю. Боюсь, со временем я перестал чувствовать разницу.
Сильно сказано — «со временем»... Будто ему лет девяносто, в то время как ему от силы двадцать пять.
Тема эта слишком обширна и многогранна, чтобы обсуждать ее при сорокаградусной жаре на открытой автомобильной стоянке, откуда начинается не самый комфортабельный в мире спуск в долину Превели, поэтому я начинаю прощаться.
— Приходите завтра, — говорит он без улыбки. — В одиннадцать часов. Придете?
Ах, мерзавец!.. Я чувствую себя в западне. Сказать «да» — значит связать себя обязательством. Сказать «может быть» — это уже кокетство.
— Вы видели Нижний Превели? Название он произносит по-гречески: Като-Превелис.
— Нет? Я покажу вам. Это недалеко. Сейчас он закрыт для посещения, но мы перелезем через ограду.
Я пытаюсь представить себя перелезающей через ограду в компании этого молодого хиппи, и мне становится нехорошо.
— Вы сошли с ума.
— Да. — Он очень серьезен. — И надо сказать, это было делом не одного дня.
— Завтра? — Я сосредоточенно перебираю в уме список несуществующих дел. — Не обещаю, но постараюсь.
Мой уклончивый ответ обескураживает его, и он не считает нужным это скрывать.
— Вы всегда так чертовски благоразумны?
А как же! Благоразумие — оно-то в конечном итоге и привело к этому состоянию коллапса, в котором ты обнаружил меня, прекрасный принц. А ты? Тебе что же, удалось стряхнуть с себя всю эту шелуху, именуемую приличиями, чувством ответственности, здравым смыслом?
— Ладно, — произносит он наконец, убедившись в том, что я безнадежна. — Если надумаете, вы знаете, где меня найти.
Все-таки люблю я разговаривать с англичанами. Как мило прозвучало это well, по-русски так ни за что не скажешь. Если бы при этом он еще следил за произношением, а то ведь бормочет, будто у него каша во рту. Но на слух красиво, особенно если не вдумываться в смысл. Просто слушать как музыку. Как речь аборигенов какого-нибудь меланезийского архипелага.
Я иду к машине, он — к мотоциклу. Оказывается, эта черная «Ямаха», которую я приметила еще вчера, принадлежит ему.
— Последний вопрос, — окликает он меня, когда я уже распахиваю дверцу своей малышки. — Вы приезжаете сюда каждый день. Почему?
Why? Он хочет знать why. Собираюсь с силами для правдивого ответа.
— Мм... Думаю, из-за дороги.
Брови его недоуменно приподнимаются, и я делаю попытку объяснить:
— Видите ли, здешние дороги, особенно последние шесть километров до Превели... Когда я ехала сюда первый раз, то на полпути вообще думала повернуть обратно. Мало того, что они не очень широкие, так еще и петляют то вправо, то влево, то в гору, то с горы. — Свою речь я сопровождаю жестикуляцией, что в общем-то мне несвойственно. — С одной стороны склон, с другой — обрыв. И никаких ограждений! — Перевожу дыхание и всматриваюсь в лицо собеседника, бесстрастное, как у индейца. Должно быть, он считает меня идиоткой. — Второй раз тоже было не очень приятно, но уже легче. А сегодня я и не заметила, как добралась.
Он хмыкнул:
— Пожалуй, это причина, — и добавил после короткой паузы: — На западном побережье Крита есть такие места, по сравнению с которыми дорога на Превели — просто Бродвей.
Отвязный чувак на большом черном мотоцикле. Наверняка из хорошей семьи. Рисует, говорит по-гречески, лазает через заборы. Авантюрист доморощенный.
Выруливая со стоянки, провожаю взглядом его «Ямаху», уже набравшую приличную скорость. Минуту назад я имела удовольствие наблюдать, как красиво он стартует, а теперь шепчу себе под нос не то молитву, не то заклинание, от всего сердца надеясь, что он не свернет себе шею на этих убийственных виражах.
Когда я огибаю склон горы и по крутой дуге начинаю спуск к ущелью Курталиотико, мотоциклист на короткое время вновь оказывается в поле моего зрения. Он уже далеко, на подступах к следующему повороту. Ладони мои становятся влажными. Тормози же, дурак, тормози. И тут же мне становится стыдно за свою слабость. Почему с ним обязательно должно что-то случиться? И вообще, с какой стати я так разнервничалась, ведь это же совершенно чужой человек!