Иваныч смолк, полный негодующего недоумения, видимо, и на старости лет, после долгого житейского опыта сохранивший веру в человеческую совесть и до сих пор удивлявшийся, что ее иногда не бывает.
- И, знаете ли, вашескобродие, что я полагаю насчет этих самых... что тогда бросили нас на погибель? - проговорил, наконец, он.
- Что?
- А то, что совесть их потом замучила. Без этого никак невозможно, вашескобродие. Потому, какой ты ни будь отчаянный человек, а придет время совесть объявится. "Так, мол, и так... Честь имею явиться!.." А капитан, может, ночей не спал... Все перед им матросики с погибающего корабля стояли. Если которого человека бог не накажет, того совесть накажет... Это верно! убежденно промолвил Иваныч и примолк, погрузившись в раздумье.
III
- Ну, рассказывайте, Иваныч, дальше! - попросил я через несколько минут.
- А дальше была, вашескобродие, одна мука. Обезнадежили мы совсем. Думали: если не потопнем, все равно голодной смертью помрем. И шлюпок не было: все смыло, только капитанский вельбот каким-то чудом уцелел. Да где ему в такую погоду выгрести?.. Ветер хоть и стихал, а все же волнение было большое. Однако капитан крикнул охотников: кто, значит, желает ехать на вельботе, чтобы добраться до берега и просить помощи? А берег, как потом оказалось, был этак милях в трех. Охотников пожелало много, но только из них выбрали самых крепких семь человек, под начальством молодого мичмана... Кое-как спустили шлюпку... Отвалила и вскорости скрылась из глаз. Мы так и полагали, что потонула. Наступила ночь. Ясная была, месячная ночь. И не дай бог никому провести такой ночи! Чего, чего не было! От голода да от жажды многие кричали в бреду, как исступленные, и бросались в море. И озверение какое-то на многих нашло... Всякий хотел повыше забраться и пихал один другого. А мой Акимка вовсе закоченел. Жмется, бедный, ко мне, еле держится за вантину и с открытыми глазами вовсе безумные слова безумолку говорит. Все говорит, говорит... про деревню, как там хорошо, лошадь зовет... и все это словно видит перед собой... Просто жалостно было слушать. Вижу, парень совсем пропадает. И жалко его стало. И взял я его за руку - я матрос сильный был, вашескобродие! - и потащил его наверх, на марс. Еле дотащил. А там, вашескобродие, матросы догадались и друг на дружке для тепла лежали... Так вроде как бы склад бревен. Ну, положил и я его на груду и сам на него лег. Все ему теплее станет. И стал он понемногу отходить... бредить бросил и заснул.
- А вы, Иваныч, заснули?
- Никак нет, вашескобродие... Сна не было и очень есть хотелось... И главное - жажда... Так, кажется, за глоток воды все бы отдал... Однако терпел, потому еще во мне сила была. Но только уж смерти покойно ждал. Думаю: другие умирают... Чем же я лучше? Придет черед, свалюсь в море... А жить все же хотелось.
А тут на марсе около меня рядом лежал наш же фор-марсовой Егоров. Пьяница он был отчаянный и в пьяном виде на руку нечист. И здорово его наказывали за пьянство, и били и пороли, - а он все свое: как попадет на берег - мертвецки напьется. А так человек башковатый, веселый и сердцем прост. И форменный матрос был. Он и говорит мне:
"А знаешь, Иваныч, отчего мне помирать не хочется?"
"Отчего?" - спрашиваю.
"Оттого, - говорит, - что я свинья... Деньги пропивал, а на дочку хоть бы грош. А дочка у меня без матери, беспризорная сирота, и у кумы живет. А кума сама еле с хлеба на квас перебивается. И все мне теперь махонькая Дунька на уме. Кто пожалеет ее, если отец не пожалел? Пропадет ведь!"
"Найдутся, - говорю, - добрые люди, пожалеют!"
"Едва ли, если отец родной... И знаешь, Иваныч... Если бы я спасся каким чудом, пить бы бросил и все деньги посылал бы дочке!" - Вот ведь, вашескобродие, когда спохватился: когда смерть на носу была.
- Что ж он, жив остался? - спросил я.
- Жив... И посейчас в Кронштадте живет.
- Ну, а зарок свой сдержал?
- Еще как сдержал, вашескобродие! Просто дивился я: откуда карактер у него взялся?.. Дочка вовсе другим человеком отца сделала... Ну, и потрясение, значит, на "Ястребе"... Егоров после этого долго в госпитале в Кронштадте лежал в повреждении рассудка... Через шесть месяцев только на поправку пошел.
- Ну, рассказывайте, Иваныч, как же вы спаслись?
- А через этот самый вельбот... Спасибо матросикам: не оробели, и, мичман, что с ними поехал, не оробел... Выгребли, выбросились на берег и оповестили... А мы этого и не думали в те поры. Никакой надежды на вельбот не имели... Так рассчитывали, что погиб, и ждем смерти... Прошла так вторая ночь... Рассвело... Море затихло, и солнышко светит... А мы все - как приговоренные... Нет даже силы, чтоб на обломках спасаться... И я начал поддаваться... Ослаб... И жажда замучила... И только слышим мы, вашескобродие, что капитан не своим голосом закричал насчет питья, и насчет того, что он людей до смерти довел... Кричит бедный Левонтий Федорыч, да и шабаш! Тоже, значит, в потрясении был. И многие, которые кричали, охали, и стонали, и призывали смерть. И не обсказать, как тяжко было слушать, вашескобродие, эти стоны да крики. Вспомнишь как, и то жутко станет... Хорошо. Кричал это таким манером капитан примерно с час или с два и затих... И вдруг опять капитана крик жалобный такой... "Простите, братцы!" И вижу я он с грот-марса вниз головой... Бросился, значит... и его волна в море унесла... Окровавленный весь был, сказывали потом матросы, кои с грот-марса видели... Царство ему небесное, голубчику!.. Добер был!
Иваныч перекрестился и продолжал:
- И вскорости после того, как бросился капитан, вижу я парус на горизонте. Думаю - обман глаз... многим в те дни все паруса мерещились... Однако нет... все увидали, и скоро шкунка обозначилась... Идет на нас... Опять мы закричали "уру", только "ура" эта самая едва слышная была... Силы не было по-настоящему крикнуть. При последнем издыхании почти все находились и звали смерть, как вместо этого жизнь пришла!.. Шкунка подошла борт 6 борт... Повышли оттуда шведы и стали нас, как замерзших птиц, снимать да на шкунку таскать... А я, вашескобродие, от радости так-таки и заплакал. Слова сказать не могу, а плачу. И сняли с нас мокрую одежду, завернули в одеяла и положили на палубу. И стал доктор ихний с фершалом обходить нас и давали нам по капельке рому, а потом горячего супу. По самой малости давали, а то помногу нельзя, говорят... И вскорости доставили нас благополучно на берег и разместили по домам в ихнем маленьком городке; и оправлялись мы там с неделю, пока не отправили нас, вашескобродие, в Кронштадт... Только многих не досчитались... Было всех нас на "Ястребе" сто семьдесят пять человек, а осталось сто...
- А что с "Ястребом" стало?
- Потонул. Вскорости, как нас с него сняли, поднялся ветер и к ночи заревел. Вот в ту ночь "Ястреб" и потонул. Уж утром его и звания не было. Только одни обломки рыбаки видели...
Иваныч умолк и стал набивать трубку.
В эту минуту в конце аллеи показался владелец имения, Петр Петрович, высокий, худой, бодрый еще старик.
При приближении его Иваныч встал.
- Садись, Иваныч... садись! - приказал ему отставной моряк.
И, обращаясь ко мне, спросил:
- О чем это вы с Иванычем беседовали?
- Он о гибели "Ястреба" рассказывал...
- Да... Ужасные были дни... Никогда не забыть их! - задумчиво проговорил Петр Петрович.
- Вы тоже были тогда на "Ястребе"?
- Был. Мичманом тогда был. С тех пор мы и приятели с Иванычем... С тех пор я и узнал, какой это человек... Он, конечно, не рассказывал вам, как тогда многих спас от смерти?
- Нет! Про себя ничего не говорил...
- Ну, конечно. Узнаю Иваныча. Он и меня спас... Я едва держался на вантах, а он меня после земляка своего тоже на марс стащил... Да и не одного меня, а многих... Ты чего же об этом не рассказал гостю, а? - добродушно усмехаясь, спросил Петр Петрович Иваныча.
- Чего всякие пустяки рассказывать, вашескобродие! - отвечал Иваныч.
И с этими словами поднялся и заковылял по аллее.