Читать интересную книгу Статьи, выступления, заметки, воспоминания - Самуил Маршак

Каждая из декораций сама по себе не имела определенного значения. Это была архитектурная фантазия: стены, выступы, зубцы, нечто напоминающее башни, купола и т. д. При различных перестановках отдельных ширм создавалось впечатление то крепости, то монастыря, то улицы старинного города и т. д. Это был очень интересный опыт, попытка освобождения художника от слишком определенного, иллюстративного, прикладного характера декоративного искусства.

Но и в декорациях, написанных для определенной пьесы и по специальному заданию, также может проявиться свободная фантазия художника. В одной из виденных мною постановок лето было изображено кустами гигантской малины (каждая ягода величиною с арбуз) и подвешенными на фоне темных сукон большими пестрыми бабочками из картона. Кажется, больше ничего и не было, но ощущение лета, которое требовалось по пьесе, было дано.

"Театр для детей" является новым делом. Поэтому определить его сущность сразу, в нескольких словах, невозможно. В ближайших выпусках журнала мы еще вернемся к нему. Пока же скажем несколько слов о существующем у нас, в области, театре для детей.

Существует он полтора года. За это время было поставлено около двадцати новых пьес. Наиболее крупные из них: "Петрушка" (народная кукольная комедия в обработке), "Финист - Ясный Сокол", "Аленький цветочек" (по Аксакову) {13}, "Летающий сундук" Андерсена; намечены к постановке "Молодой король" Уайльда, "Золотой петушок" (по Пушкину) и др. К десяти пьесам написана специальная музыка. Спектакли ставятся четыре раза в неделю: один для дошкольного возраста, два для младшего и среднего школьного возраста и один для старшего.

Делаются попытки наблюдения впечатлений детей. "Театр для детей" является частью краснодарского "Детского городка", объединяющего различные стороны внешкольной работы среди детей.

Для того чтобы работа театра вышла за пределы "Детского городка" и могла послужить если не примером, то хотя бы материалом для тех, кто интересуется подобными начинаниями, областной Отдел народного образования предпринимает в настоящее время издание "Сборника пьес театра для детей" {14}.

ИЗДАЛИ И ВБЛИЗИ

Впервые о Горьком я узнал в 1901 году от гимназистки восьмого класса Лиды Лебедевой. Ей было семнадцать лет, а мне двенадцать. Я очень уважал Лиду Лебедеву и потому отнесся к новому имени с полным доверием.

У Лиды Лебедевой был в руках томик в зеленоватой обложке. Книжка была непохожа на те, что мы брали в гимназии. Те были в переплетах, заклеенные и трепанные. От них пахло библиотекой, а от этой книги - свежей типографской краской. И печать в ней была свежее и чернее, чем в библиотечных книгах.

В Воронежскую губернию, в наше захолустье, проникла _новая литература_.

В эту пору жизни мы были уверены, что авторы книг - все без исключения покойники. Вот только один Лев Толстой остался. О писателях говорили с единодушным и привычным почтением. Юбилей Пушкина отслужили у нас в гимназии как молебен. Биографии казались преданиями.

Но о Горьком говорили не так, как о других писателях. Его можно было и совсем "не признавать". Высокий, красивый студент в серой шинели, приезжавший к нам на лошадях из Бобровского уезда, заявлял просто, что Горький - "босовня".

В окошке табачного и писчебумажного магазина появились первые открытки с портретом Горького. Косоворотка, длинные прямые волосы; лицо скуластое, хмурое и мечтательное. Неужели это и есть Горький? Похож на послушника или на молодого странника. Должно быть, он небольшого роста, стройный, застенчивый.

----

А через два года я встретил живого Горького. Это было уже не в Воронежской губернии, а под Петербургом, в Парголове.

Я гостил летом на даче у Стасовых. В одно из воскресений был большой съезд гостей. По этому случаю я нарядился в свой гимназический мундир с широким белым галуном и большими светлыми пуговицами. Был я моложе всех собравшихся лет на 40, 50, 60 и потому чувствовал себя немножко неловко.

Наш хозяин, Владимир Васильевич Стасов, старик большого роста, в красной рубахе и в зеленых сафьяновых сапогах, встречал на крыльце гостей. Гости были все знаменитые. Благодушный Репин, говоривший замогильно-глухим голосом. Глазунов, молодой, но уже грузный (в этот день Глазунов рассказывал, как однажды ночью на улице пьяный мастеровой принял его за конку). Ждали Шаляпина, старого знакомого Стасовых, с Горьким.

Чухонская таратайка на высоких колесах подвезла к двухэтажному деревянному дому их обоих.

Я был очень встревожен, и в голове у меня был туман.

Помню, вначале у меня в сознании оказалось два Максима Горьких. Один тот отвлеченный, смутный, занимающий большое пространство и пахнущий типографской краской. А другой - вот этот человек, имеющий право называть себя Максимом Горьким.

Было странно подумать, что весь Горький у нас и что с приездом его к нам никакого Горького за стенами этого дома не осталось. Будто к нам в дом привезли с площади известный памятник и площадь опустела.

Горький оказался человеком огромного роста, слегка сутулым и совсем не таким, как на открытке. Вместо блузы, на нем была короткая куртка, наглухо застегнутая. Волосы были коротко острижены. Ничего монастырского или страннического в настоящем Горьком не было. Он был похож, как мне тогда показалось, на солдата. Глаза мне понравились - серо-синие, с длинными ресницами. Ресницы придавали взгляду необыкновенную пристальность.

Горький стоял в дверях и говорил неожиданным басом.

- Я провинциал, - говорил он Стасову застенчиво и угрюмо.

"О" в этом слове "провинциал" звучало так, будто на пем ударение.

Это еще был нижегородский Горький.

Весь вечер я держался вдали от Горького. Да и о чем мне было говорить с ним? Если бы он оказался таким симпатичным, как на открытке, я бы, пожалуй, подошел к нему и заговорил. А то вдруг - этакий рост, этакий бас, да еще волком глядит. Нет, тут не заговоришь.

Но я следил за ним из угла, пока Глазунов играл на рояле, пока пел Шаляпин. Горький разговаривал мало и часто хмурился. Когда он улыбался, лицо его делалось немножко хитрым и задорным, как у нашего слободского парня. Будто он затеял мальчишескую каверзу.

Только к концу вечера, после того как я продекламировал свои детские стихи, я очутился рядом с Горьким в углу, Мои друзья рассказывали Горькому, что я болен и мне необходимо уехать на юг.

Горький нахмурился, подумал, а потом сказал уверенно и просто, как человек, который все может сделать:

- Хотите жить в Ялте? Ладно, я это устрою.

----

Через неделю я получил телеграмму из Ялты:

"Вы приняты ялтинскую гимназию приезжайте спросите катерину павловну Пешкову мою жену пешков".

Другая телеграмма - на имя моего отца:

"Ваш сын принят четвертый класс ялтинской гимназии директор готлиб".

С тех пор прошло двадцать пять лет, но я помню обе телеграммы от первого до последнего слова.

Пешков. Мне казалось, что эта скромная фамилия существует для того, чтобы служить завесой, скрывающей сияние знаменитого имени "Максим Горький". Ведь неловко же всегда именоваться громким титулом. Директор Готлиб - какой, должно быть, сердечный человек этот директор, посылающий телеграмму только для того, чтобы обрадовать неизвестного ему мальчика!

Обе телеграммы с моря. Про море я читал у Роберта Льюиса Стивенсона {1} и почему-то думал, что к морю я попаду, только когда вырасту.

И вдруг - какой неожиданный поворот событий. Я один - без провожатых еду на берег моря и посылаю с пути гордые и восторженные письма своим пятерым братьям и сестрам.

Вот как далеко залетели мы, воронежцы. К Черному морю катим, к Максиму Горькому, к директору Готлибу.

----

В Ялте меня ласково встретила Екатерина Павловна Пешкова, о которой говорилось в телеграмме. С ней было двое ребят, шестилетний Максим и двухлетняя Катюша. Это была небольшая, но дружная и веселая семья. Жили они на даче Ярцева, в белом доме на горе Дарсан. Народу был у них всегда полон дом. То и дело грели самовар.

Здесь я прожил года полтора. Близился 1905 год. На даче Ярцева я узнал, что значит "массовка", и впервые потрогал холодный и плоский браунинг, оружие тогдашних революционеров. Постоянно появлялись у нас незнакомые люди, вроде студентов, только более серьезные и занятые, - агитаторы и организаторы. Они были у нас как у себя дома: подолгу спорили и курили за неурочным чаем. Но, бывало, не успеешь как следует познакомиться с приятным человеком, как он уже исчезает, а вместо него появляется другой. На свиданье к ним приходили снизу из города рабочие - отчаянная молодежь (помню трех Петров, всегда готовых в бой).

Все эти люди были так не похожи на обычных ялтинцев. Ялтинцы - это грустные и одинокие чахоточные, лежавшие на верандах, и та нарядная публика, которая ела мороженое в кондитерских и скакала на татарских лошадях по набережной.

Вокруг дачи постоянно шныряли шпики. Часто у нас в доме по ночам лихорадочно пересматривали и уничтожали письма в ожидании обыска.