– всё дышало свободой и будоражило истосковавшуюся по земной жизни душу. Человек не заметил, как уткнулся носом в чьи-то худые смуглые ноги.
С особым интересом его изучали чужие человеческие глаза.
Глава 3. Приговор
Поношенный неопрятный балахон, накинутый поверх нагого тела, медленно влачился вслед за своим владельцем меж скромных расписных убежищ, из которых то и дело сверкали гневные взгляды. Это жалкое одеяние предоставил человеку какой-то юродивый, хромой, с бельмом на правом глазу старичок. Он нескончаемо юлил вокруг гостя, без умолку лепетал какие-то бессвязные слова и указывал руками в сторону невзрачной лачуги, предположительно, являвшейся его собственным жилищем, но больше похожей на собачью конуру. Пребывая в полной растерянности, человек молча повиновался ему, следуя по указанному пути.
Настал полдень. Солнце опаляло, жгучие лучи так и вонзались в белёсую кожу, не привыкшую к жаркому южному климату. Не спасали даже тени деревьев, плотно обступивших маленькое поселение, приютившееся среди горных массивов на краю злосчастного обрыва.
Да, действительно, это была южная сторона, хоть отсюда и не было видно моря. Человек вытер пот со лба и мучительно вздохнул. Его мучил не столько палящий зной, сколько витающее в воздухе напряжение, яростное мысленное ополчение жителей против него, чужака, посягнувшего на их территорию. Ещё чуть-чуть – и они все, все без исключения, набросились бы на чужестранца, растерзали бы на мелкие кусочки и радостно завопили, празднуя скорую кончину человека.
Выручил несчастного хромой старичок, проводивший человека до жилища и укрывший его от лишних глаз. Лишь только они оказались в лачуге – в тесном, обветшалом, сколоченном кое-как домике, лицо юродивого переменилось и приняло серьёзный вид. Такая внезапная перемена не могла не удивить человека.
– Эти люди не любят тебя. Впрочем, меня они принимают за слабоумного, но любовь – о нет, этого у них не отнять! Ты – вор, раз грабишь чувства людей, – многозначительно сказал старик. Голос его, прокуренный за десятки прожитых лет, хрипел от напряжения. Видно было, что юродивый чрезвычайно стар и, как любой старик, недоволен жизнью: в голосе его звучали нотки недоверия и болезненного раздражения.
– А что побудит… Прости, я безграмотен, как ты выразился? Люди? Хорошо, что побудит этих людей к любви? Я чужестранец. Мало того, они чужестранцы для меня в гораздо большей степени, чем я для них. До настоящего времени мне не встречалось ни одного подобного мне существа, да и нынче я не до конца уверен, что повидал подобных себе.
В этот момент брови человека нахмурились. Тогда старик подполз поближе к страннику – теснота лачуги не позволяла свободно передвигаться, приходилось низко пригибаться к земле или же ползать на коленях – и заглянул ему в глаза.
– Как же так, – с изумлением проговорил старик. – За кого ты себя почитаешь?
– Мне незнакомо то, о чём ты говоришь, старик. С того часа, как я очнулся на дне пропасти, мне вообще мало что знакомо. И потому мне пришлось начать жить сызнова, с самого начала, нарекать имя вещам и нарекать имя себе. Лишь самое малое я помню и лишь самым малым обладаю – способностью мыслить. В этом есть я. А вы, вы все в этом есть?
– Прежде чем возражать, позволь, я задам тебе несколько вопросов, – юродивый наклонился к человеку.
– Боюсь, я мало на что смогу отвечать.
– Я не требую от тебя многого: отвечай, что знаешь, а если не знаешь – а ты, несомненно, знаешь границы своего незнания – молчи. Итак. Действительно ли ты считаешь, что имя нарёк себе сам?
– Имя моё мне известно отроду.
– Значит, ты не сам нарекаешь себя?
– И да, и нет.
– А вещам, окружающим тебя?
– Кто, как не я, наречёт их?
Еле заметная улыбка мелькнула на лице старика.
– Знать, природа не обделила тебя разумом. А прочих? Как ты полагаешь? Разумны прочие или нет? – продолжал он.
– Полагаю, что всё, чему я имя нарекаю, неразумно[2], – уклончиво ответил путник.
– Верно. А чему ты имя не нарекаешь?
Человек умолк.
– Ежели тебе угодно двинуться далее в нашем рассуждении, то следует ответить на этот вопрос. Ответ тебе неизвестен… – начал старик, но человек с остервенением перебил говорящего:
– Он ясен для меня. Что тебе известно, увечный, о том пути, что я преодолел, пока взбирался к вам, в земную жизнь!
Старик помолчал и равнодушно оглядел лачугу. Ветхое дерево сильно нагрелось на полуденном солнце, и в помещении стояла невыносимая духота. Старик попытался сглотнуть, но попытка была тщетной: от жары во рту всё пересохло; воды в доме не имелось. Тонкие морщины проступили на лбу юродивого, рот перекосился от ожесточения. Он смерил чужестранца долгим оценивающим взглядом:
– Ты не желаешь слушать меня. Ты думаешь, что знаешь; быть может, и впрямь. А раз знаешь, тогда найдёшь в себе силы сказать мне следующее: отчего ты наречён, человек?
«Человек!» – загадочное слово, оброненное стариком, зацепило гостя. Дыхание перехватило. Внутри отчаянно забилось сердце, да с такой сокрушительной силой, что грудная клетка заходила ходуном. Ещё безумнее оно заколотилось с осознанием сути вопроса.
– Ты задал мне не одну, а две задачи. Я решу их. Дай время на размышление.
Старик про себя усомнился и вышел из жилища. Вернулся он под утро, сопровождаемый возбуждённой толпой поселенцев.
***
Ночь не принесла облегчения жителям поселения. Дневной зной спал, однако облегчающей прохлады никто так и не дождался. Кроны бурно разросшихся деревьев, спасавших от жары в дневное время, когда громадные тени спадали на поселенческие лачуги, с наступлением сумерек теряли свою силу. Бедные люди оставались бессильными перед лицом безжалостного южного пекла. Вечная борьба переселенцев с природой – а они являлись не иначе как переселенцами, или по-другому кочевниками, – длилась десятилетиями, переходила из поколения в поколение, и в жилах каждого кочевника текла кровь доблестного воителя. Воителя с судьбой, воителя с жизнью, с жарой и зноем, с небом и землёй.
Этим походил на жителей поселения и человек. Кроме того, он воевал с собой: что внешний мир – вздор! Как совладать с собой, смириться с тем, что ты человек, – вот поистине трудная задача, вот где проявляется характер настоящего воина и борца. И в то время, когда все спят мирным сном, ты ворочаешься на раскалённом песке и никак не можешь найти себе места. Вдруг ты хватаешься за сучок: рука дрожит, тело содрогается от волнения и предчувствия свершения чего-то великого – и начинаешь быстро, с воодушевлённым ожесточением вырисовывать непонятные символы на земле. Раз символ, два символ… И вот уже можно прочесть написанное: