— Не свалился бы от взрывной волны вагончик Ломакина...
Прорабский вагончик гидромонтажников стоит на стене, разделяющей русло реки. Стекла Ломакин давно уже перестал вставлять, а сам вагончик, как я слышал, действительно придется отодвинуть краном подальше or осыпающегося края стены.
Из столовой Ипатов направился к себе в управление, а я вместе с Ломакиным — снова на эстакаду.
Кажется, что течение успокоилось — такими тихими издали выглядят льдины. Но уже у диспетчерской видишь, как из бетонных коридоров вылетают под напором воды глыбищи льда, попадают в гигантский водоворот и, только выйдя из него в широкое русло, спокойно уходят в низовья, лениво покачивая боками.
На склонах хребтов уже краснеют первые кусты багульника... Высоко на вырубленных в хребтах ступенях темные фигурки скалолазов. Они счищают осколки породы и сбрасывают их вниз.
Увлеченные рекой, мы не заметили, как вошли в опасную зону и сверху посыпались камни. Тут только увидели девушку: в одной руке красный флажок, а в другой букетик подснежников.
— Почему не останавливаешь? — крикнул Ломакин девушке и, не дождавшись ответа, улыбнулся: — Ну как на нее сердиться? Солнце пригревает, весна вокруг. Самая пора ей цветы собирать...
Виктор идет спокойной, пружинистой походкой. Осунувшееся, обветренное лицо.
Вспоминаю, что в городе слышал, как один приятель рассказывал другому:
— Встречаю после работы Ломакина:
«Что с тобой, Виктор?»
«Сроки жмут, — отвечает. — Работаем днем и ночью».
Встречаю через месяц:
«Ты что, опять не спал?»
«А у меня, — говорит, — с той поры ни одной спокойной ночи не было».
Пересказываю Виктору. Он смеется:
— Ну-у чего уж так меня расписывать. Особенно трудными для гидромонтажников были последние два месяца, когда собирали и монтировали краны, готовились поднимать затворы. Спрашиваю об этом Виктора.
— Да все просто, — отвечает он. — Не идет — греем паром.
— Но говорят, что затворы трудно шли по пазам быков?
— Да не-е-ет, — тянет Виктор. — Взяли и подняли. Какие-то минуты.
...Утром следующего дня я встретил Ипатова у телефона в вагончике гидрологов:
— Что? Ночью пошел Гилюй?.. Нет-нет, знаю... Баржа? Нет, не подходила, видимо, где-то села на мель.
Окончив разговор, он вышел из вагончика, и мы в который уж раз направились к деревянным перилам на эстакаде.
— Еще двое суток обещают ледоход... — сказал он. — Гилюй — река бурная, но мелкая, лед идет по перекатам... Гилюйский лед чистый, голубой...
Он не договорил и вдруг бросился к перилам. К среднему пролету подходила баржа. Просто удивительно, как ее раньше никто не заметил. Будто она только что вынырнула из-под воды. Я успел только подумать: «Как поведет себя, куда приткнется?» Река не дала возможности понаблюдать за баржей. Все произошло в считанные секунды. Едва баржа во всю свою двадцатипятиметровую длину закрыла пролет, как мощный поток положил ее на борт, палубой к плотине, а затем под напором льда в одно мгновение сложил пополам, как бумажный лист, втянул в пролет секции — и она затонула. Думаю, что даже Ипатов не ожидал такого моментального исхода. Он ничем не выказывает своего волнения, продолжая осматривать пролеты. На лице полуулыбка, из-под желтой каски выбиваются седеющие волосы, а ведь ему нет еще и сорока...
— Баржа так и будет лежать на глубине?
— Нет, — отвечает Георгий Аркадьевич, — протащит. Силища-то какая, — кивнул он на ледоход. — Хотите спуститься в галерею, где зуб плотины? — неожиданно предложил он.
Мы прошли к крайней секции до квадратного люка и по трапу начали спускаться в бетонный колодец, вниз от дневного света. Стало совсем темно.
— Сейчас будет лампочка, — сказал Ипатов. Действительно, за небольшим поворотом тускло, как в бане, горит лампа. Все ниже, ниже. Еще лампа. Пахнет бетоном. Я впервые так остро ощутил запах бетона... Наконец мы внизу.
— Под нами скала — ложе реки, — сказал Ипатов. Еще за одним поворотом перед нами открылась длинная галерея, уходящая по створу на противоположный берег. Ипатов остановился на середине.
— Отсюда в пробуренные скважины нагнетается цемент в скалистое дно реки. Это и есть зуб плотины. Над нами двадцать метров воды.
После шума реки там, наверху, здесь тихо, и, только привыкнув и оглядевшись, слышишь отдаленный гул. Сыро, холодно. Под ногами вода. Откуда? Но по виду и настроению Ипатова понимаю, что это его не тревожит...
Неторопливо идем к зданию управления. Кажется, в один день заметно потеплело. Зацвели склоны гор, прогнулись ветви берез, напоенные влагой. Ушли тучи, небо стало глубоким и солнечным. По реке с верховьев идет голубой гилюйский лед...
К Владимиру Васильевичу Конько, главному инженеру ГЭС, я решил зайти к вечеру, надеясь, что именно в эти часы застану его одного.
В приемной пусто. Заглядываю в приоткрытую дверь. Заметив меня и не прекращая телефонный разговор, Владимир Васильевич взглядом указывает на кресло.
— ...Ледоход пропустили...
Разговаривая, Владимир Васильевич то откидывается в кресле, то подается вперед и говорит так, словно собеседник перед ним. Долго слушает что-то, устало смотрит на меня и жестом дает понять, что и сам бы рад окончить разговор...
Знаю я о Конько мало: работал инженером на Братской ГЭС, в тридцать восемь лет назначен главным инженером Зейгэсстроя, интересный собеседник. Надеюсь о последнем его качестве узнать подробнее, для этого и выбрал вечерние часы.
Положив наконец трубку, Владимир Васильевич сказал как бы про себя:
— Мне бы его заботы... И снова телефон.
— Да... — долго слушает и вдруг говорит: — Только этого не хватало. Вы понимаете, что значит пропустить плоты через гребенку?.. Буксировщик?.. Вы же знаете, что случилось с баржей...
В дверях появился в полной экипировке капитан-наставник. Конько глянул на него и, проговорив в трубку: «Да, пришел», — положил ее на рычаг.
Раньше, до строительства плотины, лес с верховьев Зеи перегоняли плотами в низовье. Теперь плотина встала преградой на пути леса. В двух-трех километрах выше плотины построили перевалочную базу, куда из зоны затопления поступает лес. Отсюда его грузят на машины и везут в порт. Расстояние большое, да и затраты немалые. К тому же перевалочная база не успевает принимать и отправлять лес... Речники решили пойти на эксперимент: пропустить буксировщик с плотом через гребенку плотины. Подобной практики в стране еще не было.
— Мы изготовили специальный малогабаритный плот, — убеждает Анатолий Григорьевич Воронов. — Ширина пятнадцать метров, длина восемьдесят. Шестьсот пятьдесят кубометров леса.
Капитан-наставник быстро вычерчивает на листке гребенку плотины, широкий пролет и в нем, как обычно, впереди буксировщик, а за ним, на тросе, плот.
— Нет, — говорит Владимир Васильевич, разглядывая рисунок. — А если так? — И, зачеркивая буксирный катер, набрасывает другой рисунок: в середине плот, сзади — носом к нему один катер, а впереди — кормой к плоту, вплотную — второй катер. — В общем, не знаю пока, надо подумать.
— Подумайте, Владимир Васильевич, — соглашается Воронов. — Я завтра загляну...
Конько снова откинулся в кресле, задумался и неожиданно предложил:.
— Хотите посмотреть фотографии? — Достает из сейфа снимки и протягивает мне.
Я смотрю на деревянный сруб в зарослях, похожий на большой деревенский колодец, и думаю: «К чему бы это?»
— Говорят, что наша ГЭС — первенец на Дальнем Востоке, — тихо проговорил Конько. — Я увидел эту деревянную гидроэлектростанцию в шестьдесят четвертом году, когда только приехал и знакомился с этими местами. Ее строили плотники на реке Гулик. Здесь недалеко... Все собираюсь туда... Говорят, есть там человек, который помнит, кто и как строил. Станция, правда, сгорела, но «культурный слой» остался, торчит рабочее колесо турбины. Видимо, строили особо даровитые люди...
Шофер «газика» Саша Суязов был настроен скептически. Он сразу сказал:
— До деревни Гулик доедем, а речку нам не пройти.
Ломакин молчит, не реагирует. Обычно я встречал его на эстакаде, в деле, а теперь все осталось далеко, и он, откинувшись на заднем сиденье, вяло наблюдает за дорогой. Непривычно видеть его отдыхающим, выключившимся. Всем своим видом он как бы говорит, что ему все равно, найдем ли мы эту деревянную ГЭС или нет. Просто он согласился поехать со мной, и все.
Саша — крупный, спокойный — молчит всю дорогу и, только когда выезжаем за пределы города, к полям, говорит:
— Мой двоюродный брат строил эту станцию. Сейчас он в Благовещенске.
— Когда это было? — иронично спросил Ломакин.
— Кажется, в пятьдесят втором...