Читать интересную книгу Избранные труды - Валентин Томин

Выбор заголовка

Никита Богословский обнародовал «Записки на полях шляпы». Последовать его примеру? Однако, шляпы я давно не ношу. Можно было бы, конечно, обозвать это предуведомление записками на манжетах сорочки… Но что скажет редактор? Поэтому пусть будет как есть: «Заметки на полях ученых записок». А, может быть, лучше: «Записки профессионального уголовника». Обозвать себя уголовником, выступая перед населением, – это был беспроигрышный вариант. Вначале непродолжительная тишина, свидетельствующая о недоумении. Затем, как пишут в стенограммах, оживление в зале. И – минимум 10 минут форы у лектора. А если за это время он не сумел завоевать внимание аудитории, то ему надо не лекции читать перед населением, а делать что-нибудь другое. Торговать пивом, например. «Доходней оно и прелестней». И языковой жанр требуется совсем другой, чем лектору.

Сейчас уже затруднительно точно установить авторство. Я следующий афоризм воспринял в свои «омские времена» как принадлежащий А. А. Герцензону: «Лектор должен знать в сто раз больше, чем скажет».

Дороги, которые мы выбираем

Юристом, если судить по внешнему ходу событий, я стал случайно. Окончив в 1952 году среднюю школу, я ехал из города Молотова[1] в Москву сдавать документы в МИМО (Московский институт международных отношений). Медаль, приличное знание иностранного языка – публично (в стенной газете, посвященной выпуску) объявил в школе, куда буду поступать. Приехал, помнится, на Ярославский вокзал и прибыл к Крымскому мосту… после окончания рабочего дня в приемной комиссии. Она заканчивала работу на час раньше, чем я предполагал. Может быть, на час раньше, чем в нормальных вузах. «Приходите завтра!» Молод был – не расстроился. Поскольку билет дальше, на юг, к месту моего рождения – городу Мариуполю[2] был уже куплен, я решил, что документы отошлю почтой, и отправился уже на Павелецкий вокзал.

Документы, спустя несколько дней, я действительно отправил, но только не в МИМО. На юридический факультет Ленинградского государственного университета. Потом я думал: отчего такие перемены в намерениях? Мама предоставила мне полную свободу в решении этого вопроса. Так что о ее давлении не может быть и речи. Мы с ней три года вдвоем промыкались в эвакуации – «выковыренные», так называли нас в деревне Свищевка Пензенской области – и друг другу доверяли. Отец у нас погиб в августе 1941, защищая советский город, мать городов русских – Киев. Он, вначале беспризорник, а затем политработник, недоумевал бы, если б ему сказали, что Киев станет столицей иностранного государства.

Размышляя, решил, что главный фактор, повлиявший на изменение выбора, – география. Я числил себя ленинградцем. Ребенком я бывал в этом прекрасном городе и раньше, но переехали мы туда на постоянное местожительство позже, сразу после войны. Тогда на местных ребятах, да и на мне тоже, что называется, все ребра можно было пересчитать. Некоторые девчонки в пионерских лагерях из-за этого стеснялись раздеваться. У меня до сих пор сохранилась групповая фотография, на которой все в трусах, а одна девочка в вельветовом платье с узким белым воротничком.

В Ленинграде в 55-й школе я доучился до седьмого класса. Уехал не по своей воле – появившегося недавно и, можно сказать, внезапно отчима, геофизика и поклонника Бердяева, перевели в Коканд, потом в Пермь. В Коканде, может быть, до сих пор растет мое дерево – дерево, которое я сам, в одном ряду со своими одноклассниками посадил во дворе школы.

То, что я скажу дальше, вряд ли может быть понято современным читателем: мама уехала, возвратив государству полученную от него комнату. На Невском.

С 1944 года (sapienti sat!) болел и болею за «Зенит». Именно в этом году футбольная команда послеблокадного города в финале кубка СССР одолела ЦДКА, главную армейскую команду. Если честно, в душе я и сейчас чувствую себя ленинградцем. Очень тяжело переживал его переименование. До сих пор не могу понять, как блокадники позволили это сделать. Ведь никакой не Санкт-Петербург, а именно Ленинград был героем и жертвой величайшего и трагичнейшего события в своей истории – Блокады. Не к сант-петербуржцам обращался старый акын Джамбул Джабаев: «Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя!» Когда он пел эту песню, ему было 95 лет… а мне – восемь.

К переименованиям, в том числе и к возвращению исторических названий, следует относиться с осторожностью. И с открытой душой.

Я чувствую, что ситуацию с внезапным изменением выбора вуза я проанализировал не до конца. Ну, хорошо, изменил город, потому что Ленинград был ближе сердцу, чем Москва. Но почему юриспруденция, хотя вначале был институт международных отношений? Конечно, я тогда не знал, что знаю сейчас. По моему сегодняшнему глубокому убеждению, убеждению человека, кое-что смыслящего в юриспруденции, международное право не есть право. Международное право – это облекаемое в обтекаемые слова преимущество в силе одного государства перед другим. У кого кулак больше, или у кого в кулаке железка спрятана. Разве мыслимо было считать правовыми действия США против Югославии и Ирака до второй половины 80-х годов прошлого века? Нынешний демократический мировой жандарм побаивался СССР!

Международное право – не право вовсе, такое утверждение не оскорбляет эту мировую регулирующую систему. Мое утверждение – из адекватной характеристики его. Любовь, к примеру, не наука. Это ведь не плохо, как, впрочем, и не хорошо. Просто так есть. Так и феномен, называемый международным правом, – это плод межгосударственных соглашений, за которыми скрываются, иногда умышленно, сила, интересы и предпочтения сторон.

Впрочем, вернемся к поставленному вопросу – почему именно юридический факультет? Наверное, и этому есть объяснение. Случайность есть форма проявления закономерности. Наверное, ситуация, о которой я сейчас поведаю, жила в моем подсознании и воспитывала, воспитывала, подчас давила… В 1948 году в стране отменили карточки. Хлеб стало возможным покупать просто за деньги. В первый же день новой эпохи мне дали сто рублей, не предостерегали, чтоб я не потерял карточки, и отправили за хлебом. Весенний день был солнечным и светлым. Или таким он сохранился в моей памяти. Я не пошел в булочную, которая была рядом с домом, в которую ходил повседневно. Нет, я торжественно прошествовал на Большой проспект Петроградской стороны. Ленинградцев в магазине было много. Они были не только покупатели, но и экскурсанты. Смотрели на хлебобулочное великолепие и не могли наглядеться. Прежде чем купить заказанное домашними, я не вытерпел и купил себе бутерброд. Это дозволялось. Бутерброд был сказочным. Аккуратный прямоугольник ржаного хлеба (мама запрещала мне говорить «черный» хлеб) и на нем – ломтик вареной колбасы. Чтобы съесть это великолепие, наслаждаясь, я вышел из толчеи магазина.

Солнечный и светлый весенний день вдруг стал черным. Передо мной стоял парень, лица которого я совершенно не запомнил. Он улыбался и говорил мне:

– Сегодня выходит из тюряги Слон. Нужны бабки. Я видел – у тебя сотенная. Гони ее сюда. Если не дашь, извини, мне придется пописать тебе личико.

Полагаю, что юристам не надо переводить с фени (блатной музыки). Что такое пописать и что такое письмо, знают сегодня и многие неюристы. Я знал, что не подчинюсь насилию. И не потому, что деньги, а потому, что Хлеб. Мне шел четырнадцатый год. Закричав что-то дурным голосом, я бросился на улыбчивого подонка головой вперед. Не знаю, на что я рассчитывал. Грабителя, вместе с его письмом, как ветром сдуло. Я уткнулся головой в милицейскую гимнастерку. По-моему, она была белой, парадной. Военному мальчишке плакать – позор. Я пытался сдерживаться, но тщетно. Я плакал, сжимая в руках бутерброд, скорее, то, что от него осталось. Я плакал, наверное, от осознания своей прошедшей беспомощности и от радости освобождения от нее, которая пришла вместе с милиционером, умевшим не только смотреть, но и профессионально видеть.

А пожилой милицейский старшина несколько растерянно даже гладил меня по голове. Думаю, и этот старшина заложил кирпичик в то, что я оказался на юридическом факультете Ленинградского университета. Ведь для меня тогда принципиальных различий между милицией и юстицией не было. Впрочем, для меня их нет и сейчас. Убежден, выделение той или иной элиты из делающих общее дело правоохранителей не только вредно для дела, но и безнравственно.

Вероятно, были еще детерминанты, подталкивавшие меня к правоведению. О части из них я забыл, на другие своевременно не обратил внимания. Однако есть два факта, о которых я забыть не в состоянии. Один из них, хронологически первый, имел место в Ленинграде. Трамвай шел по улице Максима Горького, что на Петроградской стороне. Справа там, непосредственно у трамвайных путей – ограда, металлическая решетка. Вагон трехдверный, именовавшийся почему-то американкой. Я в середке, стиснутый окружающими. Вдруг какое-то волнение на задней площадке. Крик! Сам я не видел тела, распростертого на копьях ограды. Из всеобщего обсуждения понял, что произошло. Пойманный за руку карманный вор пригрозил поймавшему письмом. Стоявшие рядом мужчины молча выбросили его из вагона. Как они открыли автоматическую дверь, не ведаю. Трамвай не остановился. После очередной остановки он пошел дальше почти пустой.