Читать интересную книгу У ангела - Дина Рубина

– Ты помнишь, что мы женимся? – сказал он.

– Я не могу за тебя выйти, – отвечала она. – Ты потерял всю семью, а я не смогу иметь детей. Мне сделали операцию в Освенциме.

– Я не хочу детей, Ализа, ты слышишь?! – крикнул он. – Я хочу, чтобы ты стала моей женой!

Тогда она попросила его подписать официальный документ о том, что он знает о ее бесплодии и тем не менее собирается связать с ней судьбу… Они поженились и перебрались в Палестину, поселились в центре страны… А вскоре Ализа забеременела! И тогда она вспомнила глаза того врача, что склонился над ее лицом, когда она очнулась после наркоза. «Придет день, и ты меня вспомнишь», – сказал этот немец. Он был в маске, она даже не видела его лица…

– Видимо, даже этот палач пожалел девушку, – говорит Овадья, – за ее красоту. Он удалил ей только один яичник…

– И… кто же у вас родился? – спрашиваю я.

– Сначала дочь, – отвечает он, улыбаясь своим мыслям. – А вообще у нас пятеро детей…

* * *

Тот же Саша Воловик, в первые дни нашей здешней жизни исполнявший роль Вергилия по всем кругам израильского общества, – человек усмешливый и до известной степени циничный, – сказал мне:

– А вот с израильтянами будь начеку. В большинстве своем это мошенники, идиоты и упрямые кретины… – После чего улыбнулся и добавил: – Но есть среди них чертовски обаятельные люди!

Добавлю от себя, что за пару десятков лет мне попадались как те, так и эти, но с жизнью меня примиряли здесь именно те самые, чертовски обаятельные, импульсивные, улыбчивые и горячие люди, с непредсказуемой реакцией и невероятными судьбами, с которыми хочется спорить, которым хочется возражать, с которыми приходится ругаться… Но, путешествуя по европейским странам, восхищаясь европейской упорядоченностью и сдержанностью в человеческих отношениях, ты вновь и вновь мысленно говоришь себе, что никогда не променяла бы «свой израильский бардак» на покой и порядок чопорной Европы.

3. Так и не расстались…

Бесчисленное количество раз в интервью отвечала я на вопрос о том, почему я живу в Израиле. Его задают мне самые разные журналисты самых разных изданий. Иногда в подтексте скрыта обида – как же так, русский писатель, проблемы русской литературы… ну и прочее. Вначале я пыталась подробно – с самого начала – разъяснять этот вопрос, рассказывала историю моей эмиграции, старалась передать впечатления и чувства того периода моей жизни… Потом поняла, как правильнее отвечать.

– Понимаете, – говорю я, – мне повезло: я с этой страной совпала по… жанру. Я работаю в жанре трагифарса, а эта страна в нем живет.

И если вдуматься – в этом ответе наиболее полно выражена правда.

Помню первые дни после приезда: чувство непреходящей оторопи. От всего – от внешнего (расхристанного) вида людей, от слишком свободной манеры общаться, от слишком громких голосов, от поначалу коробившей меня фамильярности. Ну, как, как это так, что чиновник в банке называет тебя – «мамочка»?!

И вот прошло двадцать лет, и я предпочитаю в жару выходить на улицу в свободном рубище, которое назвать платьем можно с огромной натяжкой, в сандалиях, смахивающих на пляжные, в широкополой шляпе… Причем не стесняюсь появляться в этом балахоне не только в соседней лавочке, но и на почте, и у зубного врача, и – о ужас! – на заседании редколлегии «Иерусалимского журнала», где остальные мои редколлеги одеты примерно так же, как я…

При этом «старые» израильтяне, те, кто приехал в семидесятых, покачивая головами, говорят о том, как изменился Израиль… Эх, вот раньше… раньше можно было вообще не запирать двери… Вот раньше тебе стоило поднять на шоссе руку, и тебя бесплатно везли на другой конец страны… Вот раньше…

– Это что, – подхватывают те, кто приехал сюда в пятидесятых. – Мы помним еще времена, когда незнакомые люди на улицах танцевали под аккордеон – просто так, вечерком, для развлечения.

Между прочим, эти танцы застали и мы. Я помню, как в течение минуты собрались пары на мосту, вокруг аккордеониста, и закружились в вальсе под мелодию… «Синенького скромного платочка»…

– Знаешь эту песню? – спросил меня какой-то старик рядом.

– Знаю, – отозвалась я.

– Это народная израильская песня, – с удовольствием подтвердил он.

Я расхохоталась:

– Это известная советская песня!

– Ты с ума сошла? – обиделся он. – Значит, советские украли у нас мелодию!

И вот так всегда. На этой земле на протяжении всей коротенькой современной истории страны все израильское так круто замешано на русском, что диву даешься. И совсем не удивляешься, прочитав, что первое правительство Израиля заседало по многу часов, говоря, само собой, на иврите. Но когда люди уставали, они переходили с иврита на… русский: на родном языке говорить, конечно, легче, чем на выученном.

С другой стороны, путешествуя, не устаешь удивляться – какое количество израильтян разбросано сегодня по всему миру. С ними, опять-таки, могут сравниться только русские.

Моя приятельница с семилетней внучкой поехала в Лондон. Гуляя вокруг Букингемского дворца, они увидели в будке пожилого роскошного двухметрового гвардейца – седые подкрученные кверху усы, окладистая белоснежная борода – холеное холодное лицо истинного британца. Маленькая израильтянка Ника подбежала к будке и воскликнула по-английски:

– Я приехала из Израиля. Выйди из будки, я хочу с тобой сфотографироваться!

Гвардеец сказал:

– Это невозможно. Я стою на часах. Охраняю королевский дворец. Если хочешь, зайди сюда и стань рядом со мной, а твоя бабушка нас сфотографирует.

И когда Ника по-английски поблагодарила его, присев в глубоком книксене (она занимается балетными танцами), великолепный британец наклонился, поднес ее ручку к своим белоснежным усам, поцеловал и прошептал еле слышно:

– Ай’м фром Изреел ту…

Здесь каждую минуту ты готов услышать или увидеть нечто парадоксальное, уморительное, яркое, немыслимое…

Здесь каждую минуту ты готов услышать трагическую весть и принять ее, сцепив зубы: ничего не попишешь – трагифарс, роковое смешение жанров.

На увеселительной поездке на пароходе случайно разговорилась с пареньком. Выглядит девятиклассником. Выясняется: боец десантных войск, дважды входил в Дженин, воевал, терял друзей. Рассказывает, как погиб его друг: пуля попала в гранату, привязанную на поясе. И почти сразу с легкой улыбкой рассказывает о троих его товарищах, похищенных террористами ХАМАСа ночью; говорит о бессилии, ярости… (до рассвета солдаты не могли сделать ни шагу, представляя – что там делают с ребятами)…

Наконец, роняет:

– Оказалось – все обошлось.

– Они остались живы?!! – вскрикиваю я.

– Нет, конечно, нет. Но эти выкрали их уже мертвыми.

Он смотрит, как вода бежит за винтом корабля, ветер ерошит его кудрявый чуб. И он добавляет все с той же улыбкой:

– Вы не представляете, какое испытываешь облегчение, когда узнаешь, что твой друг всего лишь убит…

Больше двадцати лет я живу тут, на библейской земле трагифарса, иногда задумываясь: почему так близко воспринимают ее именно репатрианты из России? Почему так болезненно, так требовательно любят ее, и ненавидят, и превозносят, и презирают? Может, потому, что слишком часто эта страна напоминает им другую, ту, что они покинули, так до конца с ней и не расставшись?..

* * *

Три небольшие повести, вошедшие в эту книгу, написаны в разные годы, в которые мне было по-разному хорошо и по-разному плохо. Когда человеку хорошо, он отлично обходится с жизнью собственными средствами и привычками. Когда плохо, он начинает озираться вокруг, а иногда даже задирает голову в поисках, ну, не Бога, – к чему беспокоить высокое начальство! – но, скажем, какого-то более мелкого, однако симпатичного и сострадательного персонажа из той запредельной канцелярии, в которой мы мало что понимаем, хотя и обращаемся бесконечно с запросами и затеями. И вот, этот мелкий, симпатичный, тот, кто и сам не без греха – а иначе его не приставили бы к такой возмутительной личности, как автор, – он может и пособить, оберечь может в особо тяжкую минуту. А то и просто дать хорошего тумака, который испокон веку являлся лучшим средством в обращении с психами, алкоголиками и нашим братом, творческой личностью.

Я поэтому и книгу так назвала – «У ангела».

Дина Рубина

Камера наезжает!

Своего ангела-хранителя я представляю в образе лагерного охранника – плешивого, с мутными испитыми глазками, в толстых ватных штанах, пропахших табаком и дезинфекцией вокзальных туалетов.

Мой ангел-хранитель охраняет меня без особого рвения. По должности, согласно инструкции…

Признаться, не так много со мной возни у этой конвойной хари. Но при попытке к бегству из зоны, именуемой «жизнью», мой ангел-хранитель хватает меня за шиворот и тащит по жизненному этапу, выкручивая руки и давая пинков. И это лучшее, что он может сделать.