Читать интересную книгу План вторжения - Рон Хаббард

Вполне понятно, почему то же самое слово satura стало обозначать и популярные импровизированные сценки, разыгрываемые перед шумной римской публикой. Ни сюжета, ни стиля в этих сценках не было — песни, стихи, проза и диалоги смешивались, вызывая попеременно похвалы и насмешки.

И когда отец римской поэзии Квинт Энний (ок. 239169 до Р. Х.) дал некоторым своим поэмам подзаголовок «satura», он, вероятно, смешал оба значения, подразумевая, что его поэмы безыскусны, но приятны для души — искристая смесь драмы и комедии, стихов, песен и прозы, насмехающаяся и вызывающая смех.

Но до 17го века происхождение слова «сатира» известно не было. Писатели полагали, что «сатира» както связана с сатирами — наглыми полузверьми, которые в пьяном виде гоняются за нимфами, — и оттого считалось, что сатире положено быть грубой и вульгарной. На самом деле все обстоит иначе, а придумавшие сатиров древние греки сатиру даже не считали за род литературы. Эту форму искусства предстояло развить римлянам.

Классические школы сатиры представляют два римских поэта — Гораций (658 до Р. Х.) и Ювенал (50130 после Р. Х.). Оба внесли большой вклад в развитие форм поэзии, и их тени будут витать над сатирой до восемнадцатого века. Гораций традиционно воспринимался как весельчак, критик несерьезный и полный оптимизма, «кто правду говорит с улыбкой». Ювенал же был мрачным циником, исходящим злобой, полагающим, что люди неисправимы, и обличающим, вместо того чтобы наставлять. Таким образом, первый был лекарем душ, а второй — палачом. Сатирикамсудьям предстояло еще появиться.

Среди основателей сатиры следует назвать еще одного писателя — Мениппа, сирийца, жившего в Греции в третьем столетии нашей эры. Хотя написанные им тринадцать книг были утеряны, их пересказывали и пытались повторить достаточно, чтобы мы могли составить себе о них представление. Любимой мишенью Мениппа были философы, в особенности стоики. Сатиры Мениппа, в отличие от творений Горация и Ювенала, не были формализованы — им гораздо больше подходило первоначальное слово satura. Менипп смешивал не только стили и жанры, но даже латынь и греческий. В основе своей, его произведения писались прозой с небольшими поэтическими вставками — достаточно схоже со сказками «Тысячи и одной ночи», чтобы ученые начали подозревать у них общий источник.

Еще один сириец — Лукиан Самосатский (второй век н. э.), большой поклонник Мениппа, создал роман, который мы теперь считаем одним из источников научной фантастика. В «Подлинной истории» Лукиан высмеял популярные в его время рассказы о путешествиях, описав путешествие на луну на захваченном смерчем паруснике. Этот прием позволил ему с новой точки зрения высмеять попутно и многие человеческие, земные черты. (Собственно говоря, за двести лет до Лукиана о путешествии на Луну писал Антоний Диоген, герой которого достиг своей цели, просто двигаясь на север. Но в историю вошел именно Лукиан.)

Конечно, рассказ о необычайных путешествиях и приключениях — не новость. Во времена, когда о нашей планете не было известно почти ничего, таких рассказов появлялось множество, и повествовалось в них о самых невероятных, невообразимых и непредставимых местах и народах — гомеровская «Одиссея» тому пример. Но Луна, в отличие от неведомых заморских земель, всегда видна, она смотрит на Землю как спутница и незнакомка. Подобная точка зрения была тогда для сатириков внове. И когда «Подлинная история» Лукиана была переведена на английский в 1634 году, сатирики перебрались на Луну и обосновались там весьма прочно.

Социальная сатира Сирано де Бержерака «Путешествие на Луну» (1657) была одновременно и первой книгой, где ракеты всерьез рассматривались как транспортное средство. А книга де Бержерака, в свою очередь, побудила Свифта написать «Путешествия Гулливера» (1726), в которых мы, помимо невероятных народов, встречаем летающие города и две луны Марса (задолго до открытия последних).

Даниэль Дефо использовал полет на Луну в своей сатире «Объединитель» (1705), написанной за 14 лет до «Робинзона Крузо».

Эдгар Алан По в «Невероятных приключениях некоего Ганса Пфалля» (1835) описал полет на Луну с такой дотошностью, что, по слухам, именно этот рассказ убедил Жюля Верна, что детализация — ключ к успеху. В 1865 году вышел жюльверновский роман «Из пушки на Луну», а в 1901 м за ним последовал Герберт Уэллс с «Первыми людьми на Луне». Явилась научная фантастика — но дорогу ей проторила сатира.

Задолго до признанных ныне научных фантастов сатирики отправляли своих читателей и на иные планеты. Вольтер, гений, чей «Кандид» (1759) стал воплощением сатиры, в «Микромегасе» (1752), писал о великане с одной из планет Сириуса, посещающем вначале Сатурн, а затем Землю. Сопровождающий великана сатурнианин при взгляде на Землю изрекает следующую фразу: «Думаю, на Земле нет жизни, ибо ни одно разумное существо не согласится остаться здесь надолго».

Когда путешествия в пространстве слишком сковывали воображение, оставались еще путешествия во времени. Герберт Уэллс в своей «Машине времени» (1895) жестоко высмеял классовую структуру Англии. Однако первые путешествия такого рода описывали еще римляне. Сатирик Марк Теренций Варрон описал впечатления «старшего брата Рипа Ван Винкеля», заснувшего в Риме и проснувшегося через пятьдесят лет, что позволило ему посмеяться над нравами современного ему общества.

И всегда доступно пространство внутреннее, то самое, что начинается про другую сторону реальности и кончается вместе с воображением. По какойто не совсем ясной причине научная фантастика избегала этих просторов с момента своего возникновения. Правили машины, человек считался всего лишь более сложной машиной, и НФ покорно склоняла голову перед общим мнением. Так что когда в 1938 году Джон В. Кэмпбелл пригласил меня написать для него чтонибудь, я решил писать о людях и их возможностях.

Меня всегда интересовал человек и его стремление к знанию. И первый мой рассказ — «Опасное измерение» — был о философе, обнаружившем, что пространство — это всего лишь идея, точка зрения. Он открыл, что не сознание определяется окружающим миром, а наоборот. Для среднего американца в начале двадцатого века это была весьма радикальная мысль. Я, правда, не сказал Джону, что она стара как Будда и что с ее помощью можно разделаться и с такой неприятной мелочью, как время. У него и без того хватало проблем с моей писаниной. Так что я написал на эту тему легкую сатиру, добавил юмора, чтобы легче было проглотить, да так рассказ и оставил.

Кстати — сатира может быть смешной, но не все, что смешно, — сатира.

Комедия базируется на необоснованных чувствах и отношениях. Хохот, вызываемый ею, — это отторжение, радость распознания ошибки.

Представьте себе, например, элегантно накрытый стол — тончайший фарфор, блеск серебра и хрусталя, горящие свечи… Плохо только одно. На тарелке у героя лежит старый башмак. Герой отрезает кусочек, накалывает на вилку, старательно пережевывает, промокает уголок рта снежнобелой салфеткой и сердечно улыбается соседу по столу, прежде чем взять еще кусочек.

Разыгранная таким великим актером и клоуном, как Чарли Чаплин, эта сцена была бы смешной. Но смешон не башмак. Смешон гость, а точнее — его отношение к происходящему. Попытка не просто съесть башмак, а сделать это посветски делает всю сцену еще более нелепой. Отсюда и смех.

Но сатира ли это?

Чтобы ответить на этот вопрос, следует выяснить, высмеивается ли тут чтонибудь. Разница между комедией и сатирой состоит в том, что сатира — это карикатура, преувеличение реальных черт; то самое подчас делают художники с лицами политиков, а имперсонаторы — с голосами и манерами, так что их подчас обвиняют в том, что они больше похожи на своих жертв, чем те сами. Талант и тех и других заключается в поиске характерных черт и вынесении их на передний план. Когда выделение характерного становится преувеличением, на сцену выходит сатира — стиль, намеренно отходящий от реализма.

Хотя сатиру часто смешивают с комедией — а сатира бывает очень смешной, — для нее характерно прежде всего обличение какихто черт или деталей. А от критики сатиру отличает обертка нелепости — как горькую пилюлю покрывают сахаром, так стрелы сатиры смягчаются юмором. Но и в этом случае сатира не смеется — она высмеивает и насмехается.

Сатира (как и ее дальние родичи, каламбур и остроумие) требует определенной подготовки. Шутку надо уметь найти. Чувство юмора основано на наблюдательности. Человек, воспринимающий слова буквально, не поймет шутки, особенно основанной на игре слов — до него «не доходит». Недаром говорится, что чувство юмора человека отражает его интеллект и образование. «Скотский двор» Джорджа Оруэлла (1945) покажется намного смешнее человеку, знакомому с тем, что такое коммунизм (если он только сам не коммунист). Но мишени сатиры обычно не смеются. До них по какимто загадочным причинам «не доходит». Впрочем, сатира пишется не для них, а для окружающих — чтобы те увидели, что, как в известной сказке, «корольто голый».