И тут же эта бесстыжая тетя Маруся стала требовать у бабушки дать ей наш листок с собой домой, чтобы показать своим детям. Они прямо напротив жили, но дети тети-Марусины гордые были оба, и дочка ее, тети-Марусина, и ее зять. Они только из-за забора смотрели и шеи тянули, чего у нас во дворе люди собрались и кудахчут. И зять ей сказал, а знаете что, вы, мама, а ну давайте-ка принесите нам сюда этот листок посмотреть. Чего это мы туда пойдем, мы ж сами з Киева и с высшим образованием, нам невдобно.
А бабушка обиделась, что моих родителей обозвали дерсуузалами, и сказала, что ничего она не даст, что это детям прислали. Тем более листок наш с письмом уже стал совсем подсыхать и сделался хрупким. Но Береговенчиха так задурила нам головы своей Смирновой, что мы опомниться не успели, она – шасть в калитку, а письма и нет. Мы с сестрой – в слезы. А бабушка – она у нас такая героическая! – однажды даже через линию фронта не побоялась, молоденькая совсем, бежать с двумя сыночками-погодками, пять и шесть, и с детьми потом в землянке в лесу пряталась от немцев, потому что у нее муж был офицер Красной Армии и еврей – так что ей Береговенчиха – тьфу! Бабушка ее на дороге догнала, за руку – цап! – и назад к нам во двор. А ну давай письмо обратно! – говорит. А та захихикала подло, стала изворачиваться: та какое письмо, Шура? Ты шо, Шура! Бабушка, не стесняясь, отвернула у Береговенчихи воротник ее сатинового халатика в белый и серый цветочек, как у Смирновой Лидии в кино. И там, под халатом, и покоилось прилипшее к Береговенчихиной просторной груди письмо наших родителей. И что интересно – от жаркого и влажного климата у Береговенчихи под халатом на бюсте ее отпечаталось наше письмо слово в слово, но только в отражении. Потому что оно чернилами же было написано и перьевой ручкой. Тогда шариковые ручки уже у всех были, но в маленьком почтовом отделении где-то в горах, как потом рассказывала мама, стояла чернильница с чернилами и была привязана к гвоздю, вбитому в стол, перьевая ручка. Ну вот, бабушка отобрала листок и сказала Береговенчихе, иди, показывай своим детям, разворачивай халат, как героический матрос – тельняшку, и показывай. Пусть читают:
«аниН .юулеЦ .имакинерав И. яроБ, юулеЦ .имакжорип ьчон ан кечовед имрок ен ,амаМ»
И Береговенчиха даже не извинилась, только ухмыльнулась накрашенными губами Смирновой Лидии и ушла, покачивая бедрами, кинув скороговоркой через плечо:
– Подумаешь... Та-а, лишьбынебыловойны!
Мы были ужасно огорчены. Мало того, что буквы расплылись, так еще и кусочек листка откололся. Бабушка дала нам с сестрой еще раз подержать необычное письмо, и мы представили, как мама и папа стояли под южным деревом, как подняли упавший листок и придумали на нем написать нам письмо. Как, обаятельные оба, они уговорили девочек на почте его взять. Как кто-то там за стеклом в почтовом отделении крикнул:
– Натэла, слушай, Натэла, складывай письма там осторожно, да? Там есть листок магнолии, видишь, да? Одни ненормальные сюда приходили с рюкзаками, туристы, своим детям письмо написали на магнолии, молодцы, да? Так ты смотри, не сломай, да?
И как оно, аккуратно упакованное Натэлой, летело самолетом, как Валя-почтальонка, бабушкина приятельница, бежала к нам, предвкушая нашу радость, удивление, и как она будет пить холодный компот с еще теплыми пирожками у нас во дворе под орехом за столом, накрытым белой клеенкой в цветочек синенький и рассказывать:
– А я им говорю, да знаю я их – это Шуры Гончаровой дети. Конечно, знаю. Ну все на почте, конечно, прочитали. А что ж, такое оригинальное, как не прочитать? Да мы вообще-то всегда открытые почтовые карточки читаем. Ну так интересно же! А эту особенно...
Бабушка бережно обернула листочек в папиросную бумагу и положила на верхнюю полку буфета, где хранились все письма, открытки и фотографии наших родителей, заядлых путешественников. Где они на Шацких озерах, на фоне объявления, написанного на куске фанеры: «Купацца в зоне пож. вода заборе запрещено», вот они под Рязанью, на конезаводе, мама, папа и длинноногий, длинногривый конь в яблоках – все трое смеются, обнялись, счастливые. Вот они в Ялте – мама в смешной белой лохматой шляпе и папа-стиляга в рубашке с пальмами. Вот мама в Праге, в молодежном лагере. Рядом с ней Бари Харвуд, шотландец, красивый, как кинозвезда. Оба они, и мама, и Бари, в складчатых юбках. Этот факт, кстати, что Бари в юбке, всегда действовал как-то утешительно и на папу, и на бабушку, мамину свекровь. (Мужчина, конечно, видный, но в юбке же, пожимала плечами бабушка.) Вот папа в Карловых Варах на фоне Карловых Вар. Вот они на Валааме, вот – на Дворцовой площади в Ленинграде, вот – в Карпатах с огромными рюкзаками.
Вечером мы сидели во дворе под большим орехом. Наша юная тетя, бабушкина младшая дочь Линочка, готовилась поступать в институт, исписывая химическими формулами и уравнениями десятки блокнотов. А мы с бабушкой, с Таней, моей младшей сестрой, глядели в небо и, как велела бабушка, загадывали желания. Был август, и, оставляя за собой легкий быстро исчезающий след, падали Персеиды. Я знала, что загадала бабушка, она подумала о том, чтобы наша Линочка поступила в институт. Я знала, что загадала Танька: она хотела котенка, велосипед и бросить музыкальную школу. А я, робко провожая взглядом падающую звезду, прошептала:
– Я хочу путешествовать... Я бы хотела поехать... Поехать... Для начала я бы хотела поехать...
Вдохновленная пряным зовущим запахом нездешнего растения, удивительным сюрпризом моих родителей, которые были счастливы в своем путешествии и захотели разделить эту радость с нами... Под впечатлением недавно в утешительной посылке (их родители посылали нам часто, с книгами и конфетами, чтобы скрасить разлуку) присланных мамой и уже прочитанных книг «Мария Стюарт» Стефана Цвейга и «Мифы Британии», самых притягательных для девочки-подростка историй о Тристане и Изольде, о рыцарях Круглого стола и короле Артуре, о Робине Гуде, я загадала... Даже, кажется, совершенно неожиданно для себя очень потаенное, очень сокровенное (тайну нужно открывать тихим голосом) я прошептала туда, к звездам:
– Я хочу побываааать... На... В... В Британии! Я хочу поехать в Британию! И не один раз! – повторила я шепотом в небо. («И... не один... раз», – кто-то деловито повторил за мной, занося мое желание в список всех, кто смотрел в эту ночь в небо.) Моя Персеида, перечеркнув небо, немного повисев над нашим двором, мигнула и медленно, как бы нехотя, утонула за горизонтом.
* * *
Для осуществления мечты надо не только наблюдать падающие звезды, но и самому не плошать. То есть, если ты хочешь в Британию, надо как минимум, приближая время отлета твоего самолета в Лондон, коротать жизнь, изучая язык страны.
Преподавание иностранных языков в школе оставляло желать лучшего.
Французский преподавал интеллигентнейший, умнейший Натан Самойлович Пикман. Являясь во многом примером для мужчин нашего маленького города, он приподнимал шляпу, когда здоровался, хамоватые продавщицы молочной колбасы и карамелек «Раковые шейки» робели в ответ на его «Будьте любезны...», учеников, независимо от возраста, он называл на «вы», у него был очень четкий график жизни, маниакальная пунктуальность, безупречный вкус, блестящее знание французского языка, всегда начищенная обувь и выглаженная одежда, зонтик был сложен складочка к складочке, он был вдовцом и воспитывал своего сына Фиму сам.
Хочется думать, что Вы, Натан Самойлович, живы и здоровы. И что сын Ваш, Фима, который подавал такие надежды, вырос порядочным, умным, благородным человеком. Похожим во всем на своего отца. Мы помним Вас, Натан Самойлович. Nous vous rappelons, notre cher professeur.
Но. Кому нужен был тогда французский язык? Ну да, тому, кто слушал Эдит Пиаф, Шарля Азнавура, Жильбера Беко. Кто рассматривал книжки Жана Эффеля, моего доброго друга, который скрашивал мое одиночество во время частых ангин. Французский интересовал тех, кто читал мудрую правдивую сказку «Маленький принц». Таких – увы! – было не очень много.
Вот, скажем, Байбаки и их компания. Нет, они явно не из таких. Они ходили в школу получать удовольствие. Дома – их было, что ли, семь мальчиков в семье или больше, – дома было полно работы, а вот в школе можно было развлекаться – дразнить и обзывать Дарину, техничку, а потом от нее удирать и петлять, стараясь не попасть под ловко выброшенную, как лассо, грязную половую тряпку из тяжелой мешковины. И еще изводить Натана Сэмэновыча, как месье Пикмана называли в школе. Он ведь был такой доверчивый – просто ужас. Байбак подпирал ухо спичкой со стороны затылка, ухо торчало, краснело от непривычного положения, Байбак кривил морду, поднимал руку и, ухмыляясь, говорил: «Натан Сэмэновыч, опьядь ухо болыдь од вашойи французькойи мовы».
Натан Самойлович отпускал Байбака с урока, и тот шел обзывать Дарину. Однажды во время урока французского такие же прогульщики, как Байбак, но из старших классов, затащили Байбака в спортзал, вдели его ноги в спортивные кольца и подтянули их к потолку. А сами ушли. И на призыв о помощи в спортзал пришла уборщица Дарина.