Читать интересную книгу Одна - Анастасия Вербицкая

«Хоть бы Annette забежала!.. Всё-таки свой человек. Ну, да где ей! — горько усмехнулась Наталья Львовна. — Обнялась, наверно, с невесткой и внучатами. Жалкая фантазёрка!.. И вся эта дружба только на словах».

Она подошла к камину и развела огонь. Пламя лизнуло дрова. Она села в кресло и задумалась. Вереницей побежали в памяти картины прошлого.

Ей было шестнадцать лет, когда в первый раз под Новый год она стала гадать перед зеркалом. Зажгли свечи, оставили её одну… Вот такая же звонкая, страшная тишина стояла кругом. Из зеркала глядели на неё испуганные глаза. Какое это было прелестное, бледное личико!.. Теперь у барышень не встретишь такого чистого, невинного выражения. Кто видел головку несчастной Беатриче Ченчи, тот может понять прелесть этого наивного взгляда.

Пол скрипнул где-то далеко… Она вскрикнула и уронила зеркало. Прибежала няня, девушки-крепостные. Посыпались расспросы… Она дрожала от страха и ничего не умела рассказать. Глупенькая!.. Жизнь оказалась много проще и много страшнее гадания.

В тот же год она вышла замуж за молодого, красивого разорившегося помещика, отставного гусара. Она встретила его на балу, полюбила в чаду вальса. Все романы тогда начинались так. После севастопольского краха, накануне реформ, дворянство плясало, ело, бурно доживало последние дни своей беспечной жизни.

Хор певчих гремел ей навстречу «Гряди, голубице», когда она входила в церковь в белоснежном платье, богато затканном крепостными руками, над которым слепили глаза её любимые девушки. Ах! Она, правда, была голубицей. Таких невест теперь не встретишь. Она не знала грязи, пошлости, обмана, унижающих человека страстей. Даже вблизи не видала слёз и нужды. Плакали, правда, Стеши да Таньки. Но это было в порядке вещей, этих слёз не замечали; проклятий, если они были, не слыхали. Жизнь Nathalie шла как светлый праздник, не омрачённая ни тоской ни сомнениями.

Она полюбила. Это было какое-то благоухающее чувство, полное поэзии, трогательного самоотвержения. Она покорилась бурной страсти мужа, удивлённая… Разве знала она что-нибудь об обязанностях брака? Невинность была её лучшим ореолом. О, да!.. Он был слишком груб для деликатной натуры Натальи Львовны; его раздражала её сдержанность, её кажущаяся холодность. Она не понимала его требований, и ей было грустно, потому что она любила его всеми силами души, и единственною целью жизни её было сделать его счастливым. Её окружала толпа влюблённых. Она не замечала чужой страсти. И сама она, веря безусловно, не знала ревности. Её здоровая, честная, цельная натура отдавалась вполне своему чувству. И она говорила правду, когда, обнимая мужа своими прекрасными, точёными руками, шептала: «Люби меня… Люби крепко… Ведь ты у меня один на свете!»

III

Столб огненных искр взвился в камине. Пламя, коварно лизавшее поленья, вдруг разом охватило их и победно запылало, бросая весёлый, тёплый отблеск на склонившуюся фигуру Натальи Львовны и зажигая искорки в её зрачках… А может быть, это сила воспоминаний так оживила её черты?

Ребёнок… Их первый сын, её Валя, переживший один всех других детей… Не было в жизни её минуты лучше той, когда она услыхала его первый крик. Какой это был для всех счастливый день!

Других двух детей она любила не так страстно.

Последние роды дались ей тяжко. Наталья Львовна лежала без сознания. Думали, что не встанет.

Когда она поправилась и окрепла, её сразил первый удар судьбы. Нянька, подавая ей Ваву, шепнула:

— Рассчитайте, сударыня, Глашку, новую горничную! Она, подлая, с барином слюбилась…

Наталья Львовна не крикнула, в обморок не упала. Она только побелела как батист её платья. Знаком руки она выслала кормилицу и няньку и заперлась.

Как она осталась жива?.. Как перенесла эти первые страшные дни отрезвления? Даже теперь, через тридцать лет почти, краски сбегают с её лица и судорожно вытягиваются тонкие руки. Неумирающая обида как огонь жжёт её сердце, не умевшее забыть… Какая страшная сила — воспоминание!.. Какая живучая сила!

Пусть смеётся над ней тот, кто умел жить легко, кто спокойно слушал ложь и сам давал, не краснея, лживые обеты; кто, обманувшись в любимом человеке, бросался в другие объятия и умел найти забвение; кто смирялся перед Неизбежным и философски принимал удары судьбы… Она не простила. Не нашла в себе сил. Ни слёзы мужа, ни его униженные мольбы, ни страстные клятвы, ни угрозы застрелиться, наконец, не поколебали её решимости остаться мужу чужой. В её душу сошёл мрак. Она перестала говорить, ела через силу, запиралась неделями. «Надо вызвать слёзы, во что бы то ни стало слёзы», — говорили доктора, испуганные этим душевным оцепенением. На ноги подняли всю родню мужа и её, боялись за рассудок Натальи Львовны. Муж рвал на себе волосы. Он клялся, что ни минуты не переставал её любить, эта интрига — каприз… Не он первый — у всех так… Все жёны мирятся с этими лёгкими изменами. Нельзя же разбивать две жизни, всю семью из-за такого пустяка!

Ничто не могло согреть её сердца и осветить мрака. её души.

Раз утром пятилетний Валя постучался в дверь:

— Можно к тебе, мама?

Она отперла. Валя кинулся к ней с букетом роз.

— Мама… поздравляю… Нынче день твоего ангела…

За ним нянька и кормилица внесли двух дочерей.

Она глухо крикнула, захватила их всех в каком-то отчаянном объятии и зарыдала.

— Слава Богу! — крестилась нянька.

— Славу Богу! — взволнованно шептала бабушка-свекровь, стоявшая в тревоге за дверью. — Подите, скажите Жоржу… Она плачет. Зовите его… Теперь она спасена.

Но молодая женщина воскресла только для детей. Выплакавшись, она заперлась в детской, туда же перенесла свою кровать. Когда муж искал сближения, она удивлённо глядела на него, пожимая тонкими плечами.

— Друг мой, я не сержусь, — говорила она, кротко улыбаясь. — Разве я тебе мешаю любить других?.. В глазах всего общества ничто не изменилось. Чего же ты хочешь от меня?

— Но я люблю тебя… Ты меня измучила, — говорил он, глядя на неё лихорадочными глазами. И весь он был такой исхудалый, жалкий, почти больной от горя. — Неужели ты не простишь?

Она кротко объясняла ему, что ошиблась сама. Она жаждала идеального чувства, вечного, неизменного. А так как жизнь груба, и этот идеал можно осуществить только в материнском чувстве, то не надо ей иной любви! В детской у неё не будет соперниц. Раздела она не признает. Наконец, вера убита. Её не вернёшь. Кто раз обманул, обманет опять. Где гарантия?

Семья распалась. Муж Натальи Львовны стал кутить, вести крупную игру. Его имя связывали со многими именами светских дам и героинь полусвета. Наталья Львовна стала, наконец, выезжать. Она всем улыбалась опять спокойной, ясной улыбкой безупречного человека. Многие её жалели, называли святой. Ни одна клевета не коснулась этой красавицы. Под ореолом образцовой жены и идеальной матери, она не замечала как будто страсти, которую возбуждала в других.

Через два года муж Натальи Львовны застрелился.

Причины смерти не знал никто. Все видели, что он разорил семью. Поведение его было так непорядочно, так недостойно семьянина. Его никто не жалел, кроме матери. Все жалели жену. Говорили, будто он оставил ей письмо, но этого письма, если оно было, никто, кроме Натальи Львовны, не видал.

Когда она — красавица в своём трауре, — окружённая сиротами, молилась у гроба мужа в церкви, все говорили: «Как много выстрадала эта женщина!.. Бедняжка! Как она ему много прощала!»

IV

Похоронив мужа, Наталья Львовна уехала в деревню и вся отдалась воспитанию детей. Ей говорили, что она молода, хороша собой, что она легко может второй раз выйти замуж. Она печально качала головой. Как? Полюбить второй раз? Да разве для неё не кончена её личная жизнь? Душой она умерла, и не было силы, которая вернула бы её опять в этот блестящий, но ненужный ей свет.

«Она не от мира сего», — говорили о ней.

Но… и у неё нашлись-таки враги. Родня мужа винила в его смерти Наталью Львовну. «Ты бессердечная женщина. Ты эгоистка», — сказала ей свекровь.

Она выслушала эти обвинения не оправдываясь, не вступая в пререкания. К чему? Совесть её была чиста. А до мнения общества что ей за дело? Эти близорукие люди судили по внешности. Не плачет — значит, ей легко. Человек умер, и ему всё простили — и измены, и легкомысленную растрату имущества. А каково тем, кто остался жить с разбитой верой, с памятью о неумирающей обиде?

С детьми Наталья Львовна была строга. Дети боялись её взгляда и росли тихие, запуганные, бледные.

— Ты деспот… За что ты их так забиваешь? — негодовала баловница-бабушка.

Наталья Львовна кротко просила не вмешиваться. У неё была своя система. Боясь, что дети унаследуют необузданную натуру отца, Наталья Львовна строгостью сдерживала малейшие порывы их детской души. Она требовала от них умения владеть собой и безусловной покорности её воле.